|
Везде почерневшие, массивные, дубовые и из черного дерева кресла, столы, с бронзовой отделкой и деревянной мозаикой; большие китайские вазы; часы – Вакх, едущий на бочке; большие овальные, в золоченых, в виде веток рамах, зеркала; громадная кровать в спальне стоя-ла как пышный гроб, покрытый глазетом. Райский с трудом представлял себе, как спали на этих катафалках: казалось ему, не уснуть живому человеку тут. Под балдахином вызолоченный висящий купидон, весь в пятнах, поли-нявший, натягивал стрелу в постель; по углам резные шкафы, с насечкой из кости и перламутра. Верочка отворила один шкаф и сунула туда личико, потом отворила, один за другим, ящи-ки и также сунула личико: из шкафов понесло сыростью и пылью от старинных кафтанов и ши-тых мундиров с большими пуговицами. По стенам портреты: от них не уйдешь никуда – они провожают всюду глазами. Весь дом пропитан пылью и пустотой. По углам как будто раздается шорох. Райский сту-пил шаг, и в углу как будто кто-то ступил. От сотрясения пола под шагами с колонн и потолков тихо сыпалась давнишняя пыль; кое-где на полу валялись куски и крошки отвалившейся штукатурки; в окне жалобно жужжит и про-сится в запыленное стекло наружу муха. – Да, бабушка правду говорит: здесь страшно! – говорил, вздрагивая, Райский. Но Верочка обегала все углы и уже возвращалась сверху, из внутренних комнат, которые, в противоположность большим нижним залам и гостиным, походили на кельи, отличались сжатостью, уютностью и смотрели окнами на все стороны. В комнате сумрачно, мертво, все – подобие смерти, а взглянешь в окно – и отдохнешь: там кайма синего неба, зелень мелькает, люди шевелятся. Верочка походила на молодую птичку среди этой ветоши и не смущалась ни преследую-щими взглядами портретов, ни сыростью, ни пылью, всем этим печальным запустением. – Здесь хорошо, места много! – сказала она, оглядываясь.Как там хорошо вверху! Какие большие картины, книги! – Картины, книги: где? Как это я не вспомнил о них! Ай да Верочка! Он поймал и поцеловал ее. Она отерла губы и побежала показывать книги. Райский нашел тысячи две томов и углубился в чтение заглавий. Тут была все энциклопе-дисты и Расин с Корнелем, Монтескье, Макиавелли, Вольтер, древние классики во французском переводе и «Неистовый Орланд», и Сумароков с Державиным, и Вальтер-Скотт, и знакомый «Освобожденный Иерусалим», и «Илиада» по-французски, и Оссиан в переводе Карамзина, Мармонтель и Шатобриан, и бесчисленные мемуары. Многие еще не разрезаны: как видно, вла-детели, то есть отец и дед Бориса, не успели прочесть их. С тех пор не стало слышно Райского в доме; он даже не ходил на Волгу, пожирая жадно волюмы за волюмами. Он читал, рисовал, играл на фортепиано, и бабушка заслушивалась; Верочка, не сморгнув, глядела на него во все глаза, положив подбородок на фортепиано. То писал он стихи и читал громко, упиваясь музыкой их, то рисовал опять берег и плавал в трепете, в неге: чего-то ждал впереди – не знал чего, но вздрагивал страстно, как будто предчув-ствуя какие-то исполинские, роскошные наслаждения, видя тот мир, где все слышатся звуки, где все носятся картины, где плещет, играет, бьется другая, заманчивая жизнь, как в тех книгах, а не та, которая окружает его… – Послушай, что я хотела тебя спросить, – сказала однажды бабушка,зачем ты опять в шко-лу поступил? – В университет, бабушка, а не в школу. – Все равно: ведь ты учишься там. Чему? У опекуна учился, в гимназии учился: рисуешь, играешь на клавикордах – что еще? А студенты выучат тебя только трубку курить, да, пожа-луй, – боже сохрани – вино пить. Ты бы в военную службу поступил,в гвардию. – Дядя говорит, что средств нет… – Как нет: а это что? Она указала на поля и деревушку. – Да что ж это?. |
