|
Она села в кресло и задумалась, не шевелясь. Через несколько минут послышались шаги, портьера распахнулась. Софья вздрогнула, мельком взглянула в зеркало и встала. Вошел ее отец, с ним какой-то гость, мужчина средних лет, высокий, брюнет, с задумчивым лицом. Физиономия не русская. Отец представил его Со-фье. – Граф Милари, ma chere amie, – сказал он, – grand musicien et le plus aimable garcon du monde. Две недели здесь: ты видела его на бале у княгини? Извини, душа моя, я был у графа: он не пустил в театр. – Я велела отложить карету, папа; мне тоже не хочется, – отвечала она. Софья попросила гостя сесть. Они стали говорить о музыке, а Николай Васильевич, поже-вав губами, ушел в гостиную. XV Райский вернулся домой в чаду, едва замечая дорогу, улицы, проходящих и проезжающих. Он видел все одно – Софью, как картину в рамке из бархата, кружев, всю в шелку, в брильянтах, но уже не прежнюю покойную и недоступную чувству Софью. На лице у ней он успел прочесть первые, робкие лучи жизни, мимолетные проблески не-терпения, потом тревоги, страха и, наконец, добился вызвать какое-то волнение, может быть бессознательную жажду любви. Он бросил сомнение в нее, вопросы, может быть сожаление о даром потерянном прошлом, словом, взволновал ее. Ему снилась в перспективе страсть, драма, превращение статуи в женщи-ну. Пока он гордился про себя и тем крошечным успехом своей пропаганды, что, кажется, предки сошли в ее глазах с высокого пьедестала. «Еще два-три вечера, – думал он, – еще приподнимет он ей уголок завесы, она взглянет в лучистую даль и вдруг поймет жизнь и счастье. Потом дальше, когда-нибудь, взгляд ее остано-вится на ком-то в изумлении, потом опустится, взглянет широко опять и онемеет – и она мгно-венно преобразится». – Но кто же будет этот «кто-то»? – спросил он ревниво.Не тот ли, кто первый вызвал в ней сознание о чувстве? Не он ли вправе бросить ей в сердце и самое чувство? Он поглядел в зеркало и задумался, подошел к форточке, отворил ее, дохнул свежим воз-духом: до него донеслись звуки виолончели. – Ах, опять этот пилит! – с досадой сказал он, глядя на противоположное окно флигеля. – И опять то же! – прибавил он, захлопывая форточку. Звуки хотя глухо, но все доносились до него. Каждое утро и каждый вечер видел он в окно человека, нагнувшегося над инструментом, и слышал повторение, по целым неделям, почти не-исполнимых пассажей, по пятидесяти, по сто раз. И месяцы проходили так. – Осел! – сказал Райский и лег на диван, хотел заснуть, но звуки не давали, как он ни при-жимал ухо к подушке, чтоб заглушить их. – Нет, так и режут. – Право, осел! – повторил он и сам сел за фортепиано и начал брать сильные аккорды, чтоб заглушить виолончель. Потом залился веселою трелью, перебрал мотивы из нескольких опер, чтоб не слыхать несносного мычанья, и насилу забылся за импровизацией. Перед ним была Софья: играя, он видел все ее, уже с пробудившимися страстями, страда-ющую и любящую – и только дошло до вопроса: «кого?» – звуки у него будто оборвались. Он встал и открыл форточку. – Все еще играет! – с изумлением повторил он и хотел снова захлопнуть, но вдруг остано-вился и замер на месте. Звуки не те: не мычанье, не повторение трудных пассажей слышит он. Сильная рука води-ла смычком, будто по нервам сердца: звуки послушно плакали и хохотали, обдавали слушателя точно морской волной, бросали в пучину и вдруг выкидывали на высоту и несли в воздушное пространство. Целые миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные страны. У Райского широко открылись глаза и уши: он видел только фигуру человека в одном жилете, све-ча освещала мокрый лоб, глаз было не видно. Борис пристально смотрел на него, как бывало на Васюкова. |
