|
– Дай же взглянуть на тебя. Бабушка поглядела на него пристально, подведя его к свету. – Какой ты нехороший стал… – сказала она, оглядывая его, – нет, ничего, живет! загорел только! Усы тебе к лицу. Зачем бороду отпускаешь! Обрей, Борюшка, я не люблю… Э, э! Кое-где седые волоски: что это, батюшка мой, рано стареться начал! – Это не от старости, бабушка! – Отчего же? Здоров ли ты? – Здоров, живу – поговорим о другом. Вот вы, слава богу, такая же. – Какая такая? – Не стареетесь: такая же красавица! Знаете: я не видал такой старческой красоты никогда… – Спасибо за комплимент, внучек: давно я не слыхала; какая тут красота! Вон на кого полюбуйся – на сестер! Скажу тебе на ухо, – шепотом прибавила она, – таких ни в городе, ни близко от него нет. Особенно другая… разве Настенька Мамыкина поспорит: помнишь, я писала, дочь откупщика? Она лукаво мигнула ему. – Что-то не помню, бабушка… – Ну, об этом после, а теперь завтракать скорей и отдохни с дороги… – Где же другая сестра? – спросил Райский, оглядываясь. – Гостит у попадьи за Волгой, – сказала бабушка. – Такой грех: та нездорова сделалась и прислала за ней. Надо же в это время случиться! Сегодня же пошлю за ней лошадь… – Нет, нет, – удержал ее Райский, – зачем для меня тревожить? Увижусь, когда воротится. – Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и все даром! – говорила Татьяна Марковна. – Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в город – узнать. А ты опять – как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте. – Бабушка! Ничего не надо. Я сыт по горло. На одной станции я пил чай, на другой – молоко, на третьей попал на крестьянскую свадьбу – меня вином потчевали, ел мед, пряники… – Ты ехал к себе, в бабушкино гнездо, и не постыдился есть всякую дрянь. С утра пряники! Вот бы Марфеньку туда: и до свадьбы н до пряников охотница. Да войди сюда, не дичись! – ска-зала она, обращаясь к двери. – Стыдится, что ты застал ее в утреннем неглиже. Выйди, это не чужой – брат. Принесли чай, кофе, наконец завтрак. Как ни отговаривался Райский, но должен был при-няться за все: это было одно средство успокоить бабушку и не испортить ей утро. – Я не хочу! – отговаривался он. – Как с дороги не поесть: это уж обычай такой! – твердила она свое.Вот бульону, вот цып-ленка… Еще пирог есть… – Не хочу, бабушка, – говорил он, но она клала ему на тарелку, не слушая его, и он ел и бу-льон, и цыпленка. – Теперь индейку, – продолжала она, – принеси, Василиса, барбарису моченого. – Как можно индейку! – говорил он, принимаясь и за индейку. – Сыт ли, дружок? – спрашивала она. – Доволен ли? – Еще бы! Чего же еще? Разве пирога… Там пирог какой-то, говорили вы… – Да, пирог забыли, пирог! Он поел и пирога – все из «обычая». – Что же ты, Марфенька, давай свое угощенье: вот приехал брат! Выходи же. Минут через пять тихо отворилась дверь, и медленно, с стыдливою неловкостью, с опущенными глазами, краснея, вышла Марфенька. За ней Василиса внесла целый поднос всяких сластей, варенья, печенья и прочего. Марфенька застенчиво стояла с полуулыбкой, взглядывая, однако, на него с лукавым любопытством. На шее и руках были кружевные воротнички, волосы в туго сложенных косах плотно лежали на голове; на ней было барежевое платье, талия крепко опоясывалась голубой лентой. |
