Потом я бессмысленно ел

         Пирог и полтавское сало.

         Ел шпроты, редиску и кекс

         И думал бессильно и злобно,

         Пока не шепнул мне рефлекс,

         Что дольше сидеть неудобно.

         Прощался… В тоске целовал,

         И было всё мало и мало.

         Но Алла смотрела в канал

         Брезгливо, и гордо, и вяло.

         Извозчик попался плохой.

         Замучил меня разговором.

         Слепой, и немой, и глухой,

         Блуждал я растерянным взором

         По мертвой и новой Неве,

          По мертвым и новым строеньям, —

         И было темно в голове,

         И в сердце росло сожаленье…

         «Извозчик, скорее назад!» —

         Сказал, но в испуге жестоком

         Я слез и пошел наугад

         Под белым молчаньем глубоким.

         Горели уже облака,

         И солнце уже вылезало.

         Как тупо влезало в бока

         Смертельно щемящее жало!

    Май 1910

    Петербург

Городской романс

         Над крышей гудят провода телефона…

         Будь проклят, бессмысленный шум!

         Сегодня опять не пришла моя донна,

         Другой не завел я – ворона, ворона!

         Сижу, одинок и угрюм.

         А так соблазнительно в теплые лапки

         Уткнуться губами, дрожа,

         И слушать, как шелково-мягкие тряпки

         Шуршат, словно листьев осенних охапки

         Под мягкою рысью ежа.

         Одна ли, другая – не всё ли равно ли?

         В ладонях утонут зрачки —

         Нет Гали, ни Нелли, ни Мили, ни Оли,

         Лишь теплые лапки, и ласковость боли,

         И сердца глухие толчки…

    <1910>

В Александровском саду

         На скамейке в Александровском саду

         Котелок склонился к шляпке с какаду:

         «Значит, в десять? Меблированные «Русь»…»

         Шляпка вздрогнула и пискнула: «Боюсь».