Но — ведро он, конечно, худое как человек. За пару дней до выхода — как раз истерике с самолётом начаться — явился к старине Комбату инкогнито, идиот. Советоваться, какие цены нынче. К забаненному сталкеру… В общем, я Подфарника и встретил, как он вернулся с Клин-Клинских, бывших Толстолесских… Посмотреть на него стоило, чтобы знать, какие бывают люди, из Зоны выбравшись… Ну прощай, цивилизация! — Тополь примолк.
Машины Клубина и Старпетова оставили позади комплекс «Пермь» и катили теперь по бетонной двухрядке в чистом поле. Скоро должен был начаться лес. Было уже совсем светло. Далеко справа тянулась, сколько было видно, чёрная стена, по решению Совета Безопасности ООН долженствующая наконец охватить Зону сплошным кольцом. Почти тысяча километров окружность, пятиметровой высоты стена полутора метров толщиной. Интересно, кто-нибудь из местных остряков обозвал уже её как-нибудь?.. Навстречу машине низко летел вертолёт, приблизившись, пошёл боком, пугая, показывая бурундука на боку и стволы пушек, торчащие из открытого салона. Но сверкнул на панели «кубика» козырной туз Малоросликова, и вертолёт, приосанившись, пролетел мимо, куда ему там было нужно. «Хаммер» свернул с бетонки на объездной грейдер, тряхнул старинный мостик через заплесневелую Нижжу и вкатился в сосновый бор. До Новых Соколов оставалось четыре километра. Здесь надо было приглядывать не только за поздоровевшими сталкерами. Вполне могла прыгнуть выжившая собака, или недобитый снарк мог свалиться с дерева на крышу. Клубин включил датчики движения — и родной хаммеровский, и личный, в спецкостюме.
— Он, Подфарник, не сразу подорвался бежать из Предзонья, он же ещё полдома умудрился вывезти, куркуль. Буду прямо говорить: это я его немного в себя привёл. Я как-то проникся, какой он был, посидел с ним, посочувствовал… Короче…
Тут Клубин заржал, невозможно было удержаться. Заржал тихонько и Комбат, заржал и сам Тополь и продолжил:
— Повторяю: короче! Вчера они, «подфарники» значит, убыли, значит, на выход, а сегодня сижу это я с пивом на скамеечке, комм на коленке, троллю одного старого мудака из Череповца, погода отличная, скурмачи мимо шастают на «патрулях», я на них поплёвываю, хорошо! Смотрю: пилит соседушка, прямо по улице, по её середине. Не так: я его сначала унюхал. Часов двенадцать дня было. Рабочий полдень, как сказал бы писатель. Шатает его по середине улицы, памперсом нечистым и гарью от него разит, и зубы неделю не чистил. Пустой, без машины и один. И в спецкостюме, епэбэвээр, но без шлема и прибора, только разгрузка пустая на кирасе болтается. А на морде у него выражение, представьте, как у императора Цезаря. Обычно он, не в Зоне когда, старичок такой суетливый, Подфарник, мордочка двигается всё время, этакий лукавый балагур, не знаю уж, каков он в Зоне, не ходил я с ним, но так, повседневно, — неприятный тип, заискивающий, явный стукач, даром что девяносто лет и Зоной облагодетельствованный. Долгожители, между прочим, все трое похожи — детский сад, штаны на лямках. Что Онишенко, что Бринько, что этот. В Зоне какие они, повторяю, не знаю. Так вот, пилит по улице Цезарь, натурально… как сказал бы писатель. Пустой, ни железа, ни людей при нём. Но «патруль» вырулит — готовьте бриться, закроют как пить дать, спецкостюм же. Он подошёл, я уже в стойке, пасу скурмачей, шепчу ему: «Привет, Фара, уважаемый, ты что средь бела дня, давай в кусты!» — а он, епэбэвээр, мимо меня фигачит, ухом не повёл, с этой государственно-озабоченной гримасой, словно мигалку включил… словно у него папа инженер, Байконур бетонировал. Я аж огорчился. Ах ты, думаю, тушка барана стратегическая, сорок пятого лилового года штамповки. Людей где-то потерял, да ещё не здороваешься. Примут тебя сейчас — и всю улицу за компанию перевернут по подозрению в укрывательстве. |