Мертвая.

    Ванакт сдвинул брови:

    -  И это лучшие из лучших?!

    Вопрос заметался меж собравшимися. Вопрос и сам толком не знал, к кому обращен, поэтому хватал за полы одежд всех подряд. «Вы слышите? Внемлете? С открытым сердцем?!» - лучшие из лучших стали исподтишка переглядываться, чувствуя, как языки присохли к гортаням, но в сердце тлеет огонек удовольствия: кто лучший, если не мы? Кто?!

    Того мы подвесим вверх ногами между небом и землей.

    -  Скорбь переполняет мое сердце, - продолжил вождь.

    Минутой позже толпа ахнула. Восхищенная. Смиренная. Потрясенная величием микенца: помолвка - всего лишь уловка, дабы не смущать семью ванакта раньше времени. Ибо боги испытывают сердца человеков большим испытанием: ради удачи похода Агамемнону велено принести на алтарь жизнь единственной дочери.

    -  Вот алтарь! - Скипетр размашисто указал на жертвенник, имевшийся в каждом лагере; сверкнул новым пучком молний. - А дочь...

    Слеза вовремя блеснула из-под насупленных бровей. Быть кликам восторга, кипеть страстям, когда б не малыш Лигерон. Прежде стоя в задних рядах, возле опоздавшего к началу бунта «дяди Диомеда», Не-Вскормленный-Грудью просочился сквозь людскую массу, как кипяток - сквозь поздний сугроб.

    -  Слово! - закричал малыш, от возбуждения растеряв все, что хотел сказать.

    -  Ты просишь слова? - с отеческой лаской повернулся к нему Агамемнон.

    -  Слово! Слово ванакта!

    И напоследок, уж совсем по-детски:

    -  Мое!!!

    Как ни странно, большинство поняло гнев малыша. А кое-кто даже разделил святое возмущение: обещал дочь в невесты герою - отдавай! Слово ванакта! Последних поддержал Диомед, бешеный в своей ненависти к человеческим жертвам. Зато многие куреты внезапно пошли наперекор синеглазому: «Пусть режет! Дочку режет, да! Маму режет, да! Жену, да! Своя семья, хочу - режу, да?!» Сторонников малыша было меньше, из числа тайно мечтавших о возвращении домой, но вполне хватило для долгих разбирательств... огнем пылал скипетр, тучей ярился плащ, тесней сжимались кулаки.

    И никто не обратил внимания, что Не-Вскормленный-Грудью успел исчезнуть.

    %%%

    Знать бы еще, почему вдруг вспомнился папа? Словно живой: лысый, плотный. Насмешливый. Не у кормила «Арго», в буре - призраком. Не на борту одного из «вепрей», в Лиловом море - ужасом троянского флота. В саду, у грядки. Весной. «А вот это. Одиссей, такая травка... называется „антропос“ [16] . Сама чахлая, тоненькая, а корешок (видишь?!) длинный. Вот корешком и цепляется. Топчут ее, топчут...» И мама рядом, на скамеечке. Плащ штопает.

    А Пенелопы нет. Наверное, дома, с маленьким.

    %%%

    ...Муравейник. Огромный муравейник, куда злой шутник ткнул горящей веткой. Недаром говорят, что мирмидонцы - превращенные Зевсом в людей муравьи! Глухие шлемы с прорезями лоснятся, выпячиваются бронзой нащечников-челюстей, увеличивая сходство. Но сейчас здесь далеко не одни мирмидонцы [17] . Решили не дожидаться Трои, Глубокоуважаемые? Муравьи из одного жилища друг с другом не дерутся; зато люди...

    Знать бы: почему мне все чаще, когда думаю о других людях, на ум приходят - муравьи?!

    Звенят мечи, копья гулко ударяют в щиты, взлетает к равнодушным небесам чей-то отчаянный вопль - чтобы упасть сбитой влет птицей. Колесница останавливается, едва не наехав на труп с разрубленной головой.