В Пекине все выглядело знакомым, до странности близким, и Серхио радовался возвращению, хотя радость была неполной, потому что испортились отношения с Фаусто. Иногда казалось, что отец приехал из Колумбии, затаив обиду, словно винил кого-то в провале своей партизанской авантюры. Он вел довольно замкнутую жизнь, рано вставал, упражнялся в тайцзицюань, обедал один в ресторане. Решил, что за его столом нельзя говорить о случившемся в Колумбии. Это было похоже на искусственное продление запретов подполья, и добился он в результате только одного: на корню вырвал начинавшую потихоньку восстанавливаться близость с сыном. Молчание за столом становилось болезненным, как язва от лейшманиоза: медленно, исподволь гнило, пока поражение не оказывалось очень и очень серьезным. Серхио же, вопреки всем ожиданиям, обнаружил, что ему необходимо говорить о герилье, и нашел способы это делать. Он связался со старыми приятелями по школе Чунвэнь, которые устроили в честь его возвращения настоящий банкет: стол на двадцать человек упирался в помост, и на этом помосте поочередно выступило пятеро бывших одноклассников Серхио. Они прославляли пролетарский интернационализм, пели песни под раскрашенным портретом Мао и чествовали колумбийского товарища, который с оружием в руках боролся за революцию в Народно-освободительной армии своей страны. Для каждого из них Серхио стал героем. И им невозможно было втолковать, что сам он воспринимал себя как полного неудачника.

Но лучшим эпизодом возвращения стала встреча с Карлом Круком. Он сам пришел в отель «Дружба» в один из последних дней года, узнав, что Кабрера вернулись. Он вырос со времен их расставания (по крайней мере, так казалось, даже если он снимал китайскую фуражку, добавлявшую несколько сантиметров) и отпустил неряшливую бороду. Карл не смог скрывать разочарования, узнав, что Марианелла осталась в Колумбии, но когда ему сказали, что она замужем, на лице его появилась одновременно грустная и радостная застенчивая улыбка. «Мне даже трудно ее представить, – сказал он. – Но если ты говоришь, что она счастлива…» Они с Серхио подолгу беседовали в отеле, в магазине «Дружба», возле Летнего дворца, где когда-то Карл ухаживал за юной бунтаркой. Они как будто вдруг поняли, что они – друзья, словно после долгих лет вдали друг от друга наконец-то подобрали название своей взаимной симпатии. Серхио рассказал Карлу про все, что случилось с ним за три с половиной года в сельве. Рассказал про Фернандо, про Исабелу, про Соль, Валентину и летучих мышей-вампиров, показал шрамы на коже и позволил себе сентиментально поделиться шрамами душевными. Карл, в свою очередь, рассказал, что пережила его семья с апреля 1968 года, когда Дэвида Крука забрали из маленькой камеры и перевели в тюрьму строгого режима Циньчэн.

Узнав о переводе, Изабель сразу же начала хлопотать об освобождении мужа с новой силой. Она пыталась донести до всех, кто соглашался ее выслушать, что это недоразумение, что обвинения в шпионаже не обоснованы, что Дэвид двадцать лет трудился на благо коммунизма. Сыновья видели, как она усердно и неотступно занимается своим делом, и у них не возникало и тени сомнения, что она придет к успеху, – Изабель всегда добивалась поставленной цели. Но в один прекрасный день ее тоже арестовали. Трое подростков ничего не могли сделать против механизмов Культурной революции. Китай, страна, где они родились и выросли, на языке которой разговаривали, объявил их семью врагом, и братья оказались обречены на изолированную жизнь, которую Карл всегда сравнивал с той, что досталась в свое время Серхио и Марианелле.

– Так же жили колумбийцы, – говорил он братьям.