XXI

 Эпилог

Как рассказал мне он сам, Серхио Кабрера вышел сорок четыре года спустя из Фильмотеки Каталонии, свернул налево по площади Сальвадора Сеги и направился в сторону Рамбла-дель-Раваль. Было почти одиннадцать вечера. Рядом с ним в молчании, но отнюдь не неловком, шел его сын Рауль, только что впервые посмотревший на большом экране фильм «Стратегия улитки», где его дед играл вдохновителя районного бунта. «Дедушке идет эта роль», – сказал он чуть раньше, и Серхио ответил своей любимой фразой: «Это потому, что он там играет самого себя». Все эти истории, о которых они говорили с уже далекого вечера четверга по наступавший вечер субботы, были довольно далеки от Рауля. Три дня разговоров – с перерывами, не только из-за дел в фильмотеке, но из-за множества неизрекаемых, как ни старайся, причин. Три дня, за которые Серхио попытался рассказать своему восемнадцатилетнему сыну о жизни собственного отца, только что скончавшегося в возрасте девяноста двух лет, но понимал, что едва коснулся поверхности упрямого прошлого.

И все же ему удалось побыть счастливым рядом с Раулем. Они гуляли по Барселоне, как двое обычных приезжих, затерянные во чреве бесформенного чудища туризма, отец и сын, живущие разной жизнью в разных городах, но встретившиеся, чтобы сказать друг другу, как они друг друга любят и как скучают, самым древним из известных способов – с помощью историй. Серхио много раз рассказывал про свою жизнь друзьям, за ужинами, в путешествиях, но никогда – Раулю, потому что в семье Фаусто и Лус Элены так было принято: о прошлом не говорили. Теперь он понимал, сколько всего до сих пор утаивал от сына – возможно, потому, что видел в нем ребенка, который все равно много не понял бы: например, он раньше никогда не говорил, почему Рауля назвали Раулем (а если и говорил, то Рауль с тех пор забыл).

– Черт, – сказал Рауль, – так вот, значит, откуда ноги растут.

– Скажем так, ты мой тезка. Вот и все.

Серхио не упомянул, в какую ярость впали испанские родственники, когда узнали о происхождении этого имени. Он, может, и хотел бы объясниться перед ними, но и сам понимал свои мотивы довольно смутно. Его старшую дочь звали Лили – так китайцы называли Марианеллу в далекие пекинские времена, а вторую – Валентина, потому что такой позывной был у его матери в период подполья. Он как будто отказывался рвать с прошлым, подчас мучительным, которое все в семье стремились забыть. Так поступила Марианелла: через несколько лет после выхода из герильи, когда ждала первого ребенка от Гильермо, она не пожалела целого дня и нотариально избавилась от одного из своих двух имен. «Я больше не Соль, – написала она брату. – Не хочу никогда слышать это имя».

Марианелла часто говорила, как ее тяготит партизанское прошлое и какие усилия, почти физические, ей приходится прилагать, чтобы забыть пережитое в те годы. Говорила про раскаяние, про вину, про ненависть. И Серхио, чьи эмоции никогда не достигали ядерного накала сестриных, очень хорошо представлял, что она имеет в виду. Ей не хватало слов выразить глубину своего разочарования. Несколько лет назад, читая «Жизнь и судьбу» Василия Гроссмана, Серхио наткнулся на фразу, которая смахнула пыль с его самых неприятных воспоминаний: Иногда люди, вместе идущие в бой, ненавидят друг друга больше, чем своего общего врага.