Ответа дожидаться не стал.

Отправился к паровозу.

— Давай разводи пары1— крикнул машинисту.

В полдень поезд отправился со станции и часа через три был в Каахка.

О «крестовом походе» Прасолова было известно и здесь. И наблюдалась тут точно такая суматоха, как и в Асхабаде. Все население станции, вооруженное кто чем, но в основном лопатами и кирками, собралось восточнее Каахка, на самой окраине. Солдаты железнодорожной роты, квартировавшие здесь, и подразделение пограничников, взявшие на себя оборону населения, рыли окопы, устраивали завалы. Жители Каахка, в их числе и бедняки-туркмены, тоже вышли с лопатами и ковыряли рыхлую песчаную землю. Над поселением неслись тучи желтой пыли. Какой-то унтер-офицер, после того как с восторгом были встречены приезжие, подошел в Нестерову и предупредил:

— Дальше ехать нельзя. Только что разговаривали с Тедженом, Они, конечно, не знают, когда нагрянет Прасолов, но то, что войска его уже в Мерве — это точно.

Войдя в аппаратную, Нестеров тотчас вызвал Теджен, запросил обстановку и вскоре получил ответ. Телеграфировал сам Воронец:

«Положение безвыходное. Приказываю забастовку прекратить. Членам забастовочного комитета и всем активным участникам немедленно выехать в Красноводск».

— Трус! — выругался Нестеров.

— Нет, Ваня, Воронец не трус, — возразил Арам, стоявший рядом. — Воронец самый настоящий изменник. Он решил запугать нас, и тем самым открыть беспрепятственный путь генералу Прасолову.

— Трус! Шкуру свою спасает, а, спасаясь, и других тянет на дно! — уточнил Нестеров. — Арам, я отправлюсь в Теджен. Ты временно возьмёшь на себя руководство дружинами.

— Будь осторожней, Ваня, — предупредил Арам. — Я уверен, что нас предали.

— Не беспокойся, Арам. Как бы то ни было, и что бы со мной не случилось, генерал Прасолов не должен ни под каким предлогом появиться с войсками в Асха-баде.

Нестеров взял с собой Метревели, Ратха, Андрюшу Батракова и отделение солдат-железнодорожников. Выехали на дрезине.

Наступил вечер. Над горами и пустыней быстро растекались мрачные ноябрьские сумерки. Яркая одинокая звезда бойко засверкала в голубом небе над Копетда-гом, возвестив о ночи. Равнина и горы укрылись чёрным мраком. С несущейся по рельсам, погромыхивающей дрезины уже ничего не было видно. Пустыня с её тысячью необъятных вёрст напоминала о своём существовании могучим неровным дыханием. И стук колёс дрезины заставлял думать о том, что это стучит сердце пустыни. Стучит торопливо и напряженно, хотя зачем бы сердцу пустыни торопиться? У него бесконечная жизнь, и никому не сбить это сердце с заведённого природой ритма. Горы во тьме едва угадывались: по угрюмо-величественному покою, го одиноким огонькам мельтешившим на склоках, по далёкому, едва уловимому голосу азанчи, призывавшего на молитву мусульман и, как бы выдававшего, что где-то рядом, в горах, затаилось селение, и в нём идёт, скрытая темнотой ночи, своя жизнь. И всё это вместе взятое — пустыня и горы — наваливалось на человеческое сознание как наваждение неясности, непостижимости чего-то беспредельно вечного, но невероятно властного, чему подчинено всё сущее.

Дрезина катилась по рельсам быстро. Солдаты, сменяя друг друга, садились за рычаги. Остальные сидели или стояли, держа наготове винтовки и пистолеты.

В темноте миновали разъезд. Каменный домишко со слепыми окнами едва был заметен со стороны. За ним около туркменской кибитки горел костёр; огонь костра высветил во мраке одинокое здание разъезда.

До Теджена оставалось километров семь, когда Метревели первым услышал, а затем и различил в темноте несущийся навстречу поезд.