Галия слушала редактора рассеянно. Пылкие его фразы не трогали ее совершенно. Она смотрела на него, улыбалась, но думала о своем: в четыре на Новой, возле армянского кабачка, ее будет ждать Аман. Сердце у нее ныло от нежелания идти к нему, от предчувствия неотвратимой беды.

Однако в половине четвертого Галия вышла и отправилась к месту свидания. Шла словно на эшафот, Ей казалось, кто-то за ней идет следом, следит за каждым шагом. Она оборачивалась пугливо, но никого сзади не было.

Аман, как они и условились, вышел ей навстречу из переулка и тихонько сказал:

— Иди за мной…

Отстав от него шагов на пятьдесят, она шла и разглядывала небольшие, крытые жестью дома, стоящие по обеим сторонам проезжей дороги. Затем Аман свернул в другой, более узкий, переулок и постучался в калитку. Тотчас, словно его поджидали, из-за калитки выглянула русская сутулая старуха в черном платке, и снова скрылась во дворе.

— Заходи, Галия-ханум, — прерывистым голосом по» торопил ее Аман. — Как тебе нравится это местечка!

Галия не отозвалась, лишь нахмурилась. Ей казалось, что Аман продолжает и продолжает свои насилия и конца им не будет.

Она послушно поднялась на деревянное крыльцо и вошла за Аманом в комнату. Старуха с любопытством осмотрела красивую татарочку и удовлетворенно произнесла:

— Ну, стало быть, так, ханум… Зовут меня Камелия Эдуардовна. Я — из разорившихся дворян. Испытываю некоторые недостатки, но что касается этикета и нравственности — будьте спокойны. Я глуха и нема, как рыба. Вот здесь, на кухне, стоит керосинка. Вы можете на ней кипятить воду.

— Спасибо, — пролепетала Галия.

— Ну так, доброго вам здоровьица. Если что потребуется — я к вашим услугам.

Как только хозяйка вышла, Аман притянул к себе Галиго и заглянул ей в глаза:

— Боишься или ненавистен я тебе? Только говори правду.

Галия опустила голову. По щекам ее потекли слезы.

— Ну, чего ты молчишь?

— Ничего, ничего… Все пройдет, — пролепетала она и направилась к постели…

* * *

Первого мая, едва занялся рассвет, городовые Асхабада принялись собирать с тротуаров и срывать с рекламных тумб воззвание, посвященное первомайскому празднику. Но прокламаций было много. Листовки валялись во дворах учреждений и жилых домов, на площадях, в коридорах обеих гимназий, в управлении Среднеазиатской железной дороги — всюду, где с утра могли появиться горожане. Люди поднимали их с полу, останавливались у тумб и читали. Одни принимали воззвание с восхищением, другие со страхом, третьи ругали социал-демократов и посмеивались: «Надо же, размахнулись!» Были разбросаны прокламации и на базарах. Здесь, как потом рассказали Нестерову свои люди, с «крамольными» листками торгаши обошлись по-своему. Придя на базар с мешками и увидев разбросанную бумагу, торговцы нюхательным табаком, семечками и фисташками накинулись на белые лоснящиеся листки и тотчас прибрали их к своим рукам: делали из них кулечки. Но как бы то ни было, а люди знакомились с воззванием и повторяли про себя пугающие, но зовущие строки: «Помните, товарищи, что мы ничего на теряем в этой борьбе, кроме своих цепей, а завоюем мы целый мир!» Волна праздничного оживления всколыхнула печатников, приказчиков магазинов, чья петиция была напечатана в газете «Асхабад», ремесленников многочисленных торговых товариществ и даже аптекарей. Рабочие депо отправились на маёвку, к речке Ас-хабадке…

Организаторы маевки — Нестеров и Вахнин прикатили туда на фаэтоне еще до рассвета. Выбрали удобное местечко для митинга на берегу. Вокруг благодать? с юга — синие громады Копетдагских гор и просторная равнина, изрезанная селевыми потоками, с севера — город.