Весняки ждали; иные причитали, другие застыли в смертном ужасе. Им же рассказывали, как было с малинцами – и что теперь будет с ними. Молодых привяжут к длинной жерди и уведут в полон, продавать за три моря; всех, кто станет противиться, зарубят на месте… избы сожгут… стариков бросят помирать с голоду на пепелище…

Но пока почти ничего не происходило. Русы толклись возле всех изб, заходили внутрь, слышался грохот и стук – надо думать, обшаривали укладки, проверяли подполы, где они были. Из Стевидовой избы вытащили бабу с двумя младшими – пыталась спрятаться в подполе. Втолкнули к остальным.

А Ладовека ввели в избу – хорошо ему знакомую, но сейчас полную чужих людей. У стола сидела та женщина в белой длинной шубе на горностае; теплый платок белейшей шерсти она опустила на плечи, и голову ее обвивал белый шелковый убрус. Она единственная в избе сидела; вокруг нее стояли несколько мужчин, все в кольчугах и шлемах. У одного шлем был позолоченный, и в нем Ладовек сразу признал знакомого.

Мистина Свенельдич.

– Ты старший в этой веси? – спросил воевода.

– Я, – Ладовек без вызова, но прямо взглянул ему в лицо. – После брата моего, Ладомера… что на могиле Ингоревой голову сложил.

– Князь киевский, Святослав, приказал за кровь отца своего всю землю Деревскую выжечь и все реки ее кровью древлян наполнить. Но мать его, Эльга, не желает напрасного разорения и людям погибели. Поэтому выбирай. Или вы даете нам таль, клятвы покорности и дань – тогда останетесь в живых. А не хотите – мы забираем весь род ваш в полон, а избы сжигаем. И будет здесь место пусто.

– Как в Малине, стало быть, – Ладовек глянул на Свенельдича-младшего, что его привел и теперь стоял возле брата.

– Хуже. Негодные в челядь будут перебиты.

– Клятвы, значит, желаете… – Ладовек, уже готовый к самому худшему, пытался осмыслить, есть ли вбыль надежда выжить.

– Ты и другие мужи с дедовых могил земли съедите, что покоряетесь князьям киевским и не поднимете оружия против киян – ни нынешней зимой, ни до конца жизни. У тебя мы детей возьмем в таль, они будут жить в Киеве – год или два, а там поглядим. Отроков и девиц заберем каждого десятого в челядь. Дань – треть от жита, птицу и мелкую скотину, скору – сколько найдем. Коров и хлеба, чтобы вам до весны дожить, оставим.

При упоминании дани отроками и девицами Ладовек вздрогнул и хотел было возразить.

– Иначе… – Мистина быстро черкнул пальцем себе под горлом.

Не то привычность этого стремительного движения, не то спокойный и безжалостный взгляд его глаз заставили осознать: другого выбора нет. Другой – куда хуже предложенного, полная гибель. Ни племени, ни наследка…

Ладовек опустил голову. Сам воздух вдруг навалился на плечи, будто каменная гора.

Земля с дедовых могил… Величайшая святыня для каждого… деды будут послухами клятвы внуков… и позора их вечной неволи.

– Княгиню поблагодари, – так же спокойно, но непререкаемо посоветовал Мистина. – Она дарует вам жизнь.

Ладовек перевел взгляд на лицо женщины. Язык во рту будто окаменел.

За все это время она не сказала ни слова, он даже голоса ее не слышал. Смерть молчалива… Наверное, такой же она явилась брату Ладомеру – в последние его мгновения на свежей Ингоревой могиле. Била дрожь – не от страха за себя, даже не от страха перед гибелью рода, а от ощущения близости чего-то иного, необыденного, неземного. Будто века слились в этой молчаливой белой жене.

Но сейчас в глазах ее была жалость. Не в пример брату, смерть даровала Ладовеку милость пережить эту встречу.