Когда ты был, весь мир был лучше.

А теперь…»

Ри стоял рядом с камнем и задумчиво кивал каким-то своим мыслям. Ит тоже постоял, помолчал. Потом принялся спешно приводить могилу в порядок — собрал раскисшие от дождя бумажные цветы, отнёс на мусорку. Обмахнул основание камня стёршимся веником, убрал с него налипшие листья. Вытащил из ножен небольшой самодельный нож и принялся обрезать лилейники, иначе листья полягут осенью, и весной будет чёрт-те что.

— Ит, ты скоро? — спросил Ри.

— Пять минут, — отозвался тот. — На той неделе сделать не получилось, втроём ездили. Рыжий опять своих бумажек натащил… Надо цветы обрезать, и я тебе ещё хосты эти выкопать должен. Ри, слушай, дойди до конторы, принеси ведро воды, а?

— Ладно…

Бумажные цветы, которые сейчас выбросил Ит, делал Скрипач. Научился во время своей полугодовой отсидки в дурдоме — там их заставляли крутить цветы для кладбищенских венков. И теперь он время от времени делал рейды по городу и покупал папиросную бумагу в канцелярских, если попадалась. Цветы эти, аляповатые, дурацкие, неживых кричащих расцветок, скапливались в сентябре и октябре в их комнате в огромных количествах. На могилу Скрипач их тоже отвозил — и весь сентябрь и половину октября могила напоминала то ли какой-то нелепый торт, то ли кабинет труда, в котором младшие школьники готовились к Первомаю. Ит всегда поступал одинаково. Он дожидался окончания обострения, во время которого Рыжий мог сорваться в любой момент и поехать в Миусы, а потом потихоньку приезжал сам и отправлял цветы в помойку. Вернее, уже не цветы, а груду раскисшей папиросной бумаги.

На самом деле (и Берта, и Ит прекрасно про это знали) у Рыжего был просто нервный тик — в эти периоды ему необходимо было что-то крутить в руках. Не имело принципиального значения, что именно — если бумаги не было, в ход шло всё, что угодно. В первые годы они со счёта сбились: изорванные в клочья полотенца, наволочки, вещи… Потом Рыжий впервые добыл где-то бумагу и сделал первый букет — четыре омерзительно розовые розы на толстых бумажных стеблях, крашенных акварелью.

— Молодец, — похвалил его тогда Ит. — Совсем другое дело.

…Ри принес воду в мятом зелёном ведре, поставил на землю. Сел на мокрую лавочку рядом с могилой, закурил. Дождь вроде бы стал потише, но облака и не думали расходиться, напротив — казалось, они опустились ещё ниже. Темнело.

— Ри, я уже почти всё, — Ит намочил тряпку и принялся с лихорадочной поспешностью мыть камень. — Сейчас… Найди у меня в кармане рюкзака сумку и газеты, надо будет хосты завернуть.

— Предусмотрительный какой, — похвалил Ри. Расстегнул карман — точно. Всё аккуратно лежало на месте, и сумка, и старая «Правда».

— А что делать, — Ит вылил оставшуюся воду в дренажную канавку. — Ну, вроде бы всё. Хорошо, что я ограду ещё летом покрасить успел. Сейчас делать меньше.

— И то верно, — кивнул Ри.

— Слушай, положи цветы к себе, — попросил Ит. — У меня бутылки, боюсь, помну.

— Нет вопросов…

На пассажирский терминал успели за десять минут до отхода автопоезда. Втиснулись в своё купе — полки им достались верхние, повезло — кое-как разложили вещи, отдали проводнику билеты. Караван тронулся.

— Нормально, — констатировал Ри, вытягиваясь на полке. — Хорошо ещё, что на десятичасовой взять получилось. А то тащись четырнадцать часов, одуреешь.

— Билеты только дорогие, — посетовала снизу какая-то средневозрастная тётка.