— Но ведь царь может и казнить Глинского? — задумчиво спросил Шляйниц.

Оба рыцаря одновременно, как по команде, молча развели руками.

Рехенберг сказал хмуро:

— Все в руках Божьих, Христофор. Главное, чтобы ты остался вне подозрений: в будущем это могло бы пригодиться. Василий, возможно, и не казнит Глинского, а если князь все же попадет в тюрьму, то это не обязательно конец — судьба царедворца переменчива. Кто знает, не вознесет ли фортуна Глинского еще раз?

— А как это сделать? — спросил Шляйниц.

— Подумаем, — сказал Рехенберг, — во всяком случае грамоты на проезд к нам мы князю выхлопочем, а уж как сдать его в лапы к Василию, подумай ты, брат Лука.

Теперь Николай жил в одном шалаше с Егоркой, приворотным стражем Глинского в Боровске и Москве, а с недавних пор — княжеским стремянным холопом.

Быстро пошел парень в гору: княжеская дворня в пересудах меж собою, перемывая ему кости, щерилась по-волчьи, но при встрече поджимала хвосты по-собачьи, и уже в глаза никто его Мелкобесом не звал.

Хитер был Егорка, жаден до денег и на расправу лют: не дай Бог было попасть к нему в руки, если отдавал князь иного своего нерадивого или чем не угодного служебника ему на кару.

Деньги у молодца не залеживались: не только среди княжеской дворни, но и среди известных московских ростовщиков числился он не в последних.

Ходил Егорка мягко, по-кошачьи, глядел ласково, с усмешечкой и хитриночкой. Носил такие кафтаны да ферязи — иной не знающий его сын боярский шапку с головы рвал в един миг. Но, увидев Егоркины очи, редко какой дурак вслед за тем отбивал их владельцу поклон, холопьи были глаза, собачьи.

Да и нрав по глазам читался — над слабыми был Егорка глумлив и безжалостен, перед сильным искателен до раболепства. Потому силу видел с малолетства в деньгах, во власти над людишками, а паче всего — в наветах и тайнах, ибо иной секрет мог стоить дороже всяких денег.

Николай недолюбливал Егорку, но иной раз думал:

«Холоп — он холоп и есть. Отколь ему другой нрав иметь, если и мать у него раба, и отец — раб».

Егорка же перед Николаем заискивал, понимал, что Волчонок у князя в милости.

Шалаш их стоял в десяти шагах от шатра Михаила Львовича. С другой стороны шатра, на столь же малом отдалении, стояла холщовая палатка Шляйница, сопровождавшая рыцаря повсюду.

А позади воеводского шатра тесным кольцом стояли шалаши княжеской дворни и вольных слуг — конюхов, оружейников, гонцов, писарей и многих прочих.

На сей раз против обычая был русский лагерь шумен и неустроен. Вопреки прежним воинским установлениям, кои строго и неусыпно соблюдал Михаил Львович, ныне шныряли по лагерю шинкари и шинкарки, под телегами визжали пьяные девки, воинники дуванили в кости деньги, рухлядишку и будущую добычу. В караулах ратники были через одного пьяны, и все оттого, что сам воевода вот уже вторые сутки беспросыпно бражничал с холопом Егоркой по прозвищу Мелкобес, вольным слугой Николкой да клевретом своим турком Османом.

На исходе вторых суток у воеводиного шатра соскочил с коня худой белобрысый воин.

Быстро вошел в шатер и, не останавливаясь, прошагал к столу.

Михаил Львович враз протрезвел. Строго взглянув на собутыльников, сообразил: «Хорошо подобрались мужики — все вместе только по-русски понимают, и с каждым розно могу говорить: с Османом — по-турецки, с Николкой — по-польски, с Христофором — по-немецки. Иные при этом ни бельмеса не поймут».

И заговорил со Шляйницом по-немецки:

— Привез грамоты?

— Привез, князь.

— Только от короля?

— Нет, не только. Грамоты выдали также Писбек и Рехенберг.