— А теперь прошу за трапезу, — совсем иным тоном, не великого государя, а гостеприимного хозяина, проговорил Василий Иванович и, приняв из рук князя Ростовского посох, важно пошел к двери, за которой расторопные слуги уже успели накрыть праздничные столы.

— Завтра в поддень Михаила Львовича выпустят на волю, — проговорил Флегонт Васильевич устало. — И тебе, Николай, надобно непременно быть среди тех, кто придет порадоваться за князя Глинского.

— Как тому статься, Флегонт Васильевич?

— Изволь, послушай. Завтра палачи собьют с Глинского оковы. Случится сие в Беклемишевской башне, где он ныне сидит. А затем, уже без цепей, сведут освобожденного во двор. Там, у дверей в башню, и будут ждать князя друзья и ближние, доброхоты его и товарищи. А тебе надобно будет встать возле цесарцев и князя Оболенского-Щетины, живущего ради такового торжества уже третий день в Москве. Этот завтра в Кремль непременно явится.

— Я же не посол и не князь, Флегонт Васильевич, как же мне-то со всею собранною там господою вровень стоять?

— Уж про то не твоя забота, Николай. Мои люди позаботятся. — И, помолчав, добавил: — Тем паче, что оковы-то с него снимут, да вот на полную волю пока что не отпустят. Дадут вольным воздухом пару раз вздохнуть и обратно в стрельню вернут.

Николай, услышав в голосе Флегонта Васильевича мстительное злорадство, понял: «Вот отчего устал дьяк, — видать, нелегко пришлось ему, прежде чем Василий Иванович согласился вернуть Михаила Львовича обратно в тюрьму».

Первыми выскочили во двор и шмыгнули вдоль башенной стены два ката, что снимали с Глинского цепи.

Затем в дверном проеме показался он сам — бледный, седой, изрядно похудевший, но такой же, как прежде, прямой и надменный. Остановился, припав плечом к притолоке, и медленно обвел очами людей, молча ожидавших его на залитом вешним светом дворе.

Николай заметил нехорошие перемены в облике Михаила Львовича, но увидел и то, что не сразу бросалось в глаза — взор князя остался прежним. Вызов, гордыня и упорство нераскаявшегося грешника, не таясь, плескались в его очах, и не прятал он эти сатанинские страсти, напротив, как бы говорил собравшимся: «Каким был, таким остаюсь и пребуду таким же во веки веков». И, странное дело, выйди Михаил Львович согбенным и тихим, опусти глаза долу или взгляни на людей робко и заискивающе — никто не поверил бы ему, всяк про себя подумал бы: «Хитрит, старый лис, таит, поди, мстительную злобу, да страшится выказывать ее». Встретившись же с его взглядом ныне, почти каждый из стоявших у дверей испытал некое упоение — не все и великому князю под силу, не все и он может.

Николай ясно прочитал это в глазах собравшихся здесь княжат и бояр — Оболенских, Воротынских, Вольских, Шуйских и многих иных, коих не знал по отечеству.

И еще подметил Николай: остался взгляд Глинского проникновенен и цепок. Прежде всего окинул Михаил Львович взором пришедших, вопрошая, кто к нему в этот час пришел? А затем, поведя очами, проверил: кто с кем стоит? И тут же все и всех оценил. Видно было, увиденным остался доволен: половина боярской думы ждала его, и родичи, племянники с женами, скромно топтались в стороне, не смея выступить поперед Шуйских и Бельских.

Но напрасно искал Михаил Львович среди ждущих великого князя и свою племянницу — Елену Васильевну. Прочел Николай в глазах узника, не отыскавшего своих господ и повелителей, скорбь и удивление: почему же нет их? И догадался: сейчас вернут Михаила Львовича обратно в стрельню.

Глинский заметил и Николая. Чуть приостановив взор на нем, попытал взглядом: как-де оказался здесь? А увидев, что стоит Николай между Иваном Ивановичем Оболенским-Щетиной и Иваном Федоровичем Оболенским-Овчиной, потеплел взглядом — стоял Николай меж его доброхотами, близкими ему людьми.