— Мудрено это для меня, — сокрушенно признался Флегонт Васильевич.

— Ну, хоть как считай, — ответил Николай, — если все, что у меня есть, продать, и избу в Смоленске, и лавку, и коней, и хозяйство, то будет серебра с четверть пуда.

— Понятно, — обрадовался Флегонт Васильевич, будто Николай все достояние ему отдавал. И не успел Николай догадаться, отчего это дьяк столь сильно возвеселился, как тот и сам разъяснил: — Ныне быть тебе, Николай, ростовщиком. И, чаю я, твоих денег вполне довольно, чтобы взяли тебя в свое малопочтенное братство московские лихари. — И, откровенничая сверх всякой меры — чего скрывать, когда собеседник и так все понял, — сказал, добродушно улыбаясь: — А то мне самому пришлось бы раскошелиться, да кому любо кровное добро терять?

Николай вздохнул печально:

— Не по душе мне, Флегонт Васильевич, в ростовщики идти.

— Я не ведун, а ты — не оборотень. Да, вишь, служба у нас такая, потребуется, не только ростовщиком, чертом станешь, чтобы непростые дела наши вершить.

И Николай, покорно склонив голову, попятился к двери, а Флегонт Васильевич, не ответив на поклон, буркнул раздраженно:

— Эка красная девица, право. Да только помни — девичий стыд до порога, а как переступила, так и забыла.

Николай за порог вышел, но смущение и неловкость из-за того, что не сегодня завтра станет он лихоимцем, так и не проходили.

Первым пришел за деньгами мужик лет тридцати, его однолеток. И росту он был вровень с Николаем, и даже обличьем тоже оказался схож. Только бороденка жидковата да в плечах и груди узок и хил. Мужик низко поклонился Волчонку и молитвенным шепотом проговорил:

— Помоги, батюшка, милостивец, выручи, — и бухнулся в ноги, будто не сверстник стоял перед ним, а архиерей или епископ.

Николай отпрянул, вскрикнув от неожиданности:

— Какой я тебе батюшка, поди, ровесник ты мне!

— Неужто? — удивился мужик. — Мне на Троицу девятьнадесять сравнялось.

Николай, присмотревшись, увидел, что в самом деле перед ним молодой еще парень, только руки его грубы и черны от тяжелой работы, морщины перерезают лоб, а глаза старят более всего — столько в них страдания и неизбывной тоски. И подумал Николай: «Верно говорят люди: веку мало, да горя много».

— Как звать-то тебя? — спросил новоявленный ростовщик и тут же добавил: — Вставай! Не князь перед тобой.

Сказал и вспомнил наставление опытного, безжалостного выжиги Савелия по прозвищу Прожор, который поучал Николая: «А придет какой заемник, мытарь его поболее да торгуйся подольше. Беде отнюдь не сочувствуй, а главное, сердце скрепи и думай, что не человек перед тобою, но ничтожество, бездельник, небылица, шатун и шильник. О имени не спрашивай и о детях или же родителях слова не говори. Скажешь, и тут же станет он тебя жалобить, плакать и просить о милости. А паче того опасайся девок да женок, больно они слезливы, и если сердцем не будешь тверд, вырвут его у тебя из груди, самого пустят по миру во единый миг».

Мужик, не сразу поднявшись, ответил:

— А зовут меня Николаем.

— Что же с тобою сталось? — не сдержавшись, спросил Николай тезку.

— Новоприходцы мы. Землю у нас святые отцы Савво-Сторожевской обители отняли, пришлось к кому попало прибиваться. Вот и взял нас к себе из милости поместник Пров Мизинцев, а от того нового господина не стало семейству никакой мочи: беспрестанно пьян, в самодурье упрям, на расправу скор. Бабе моей нет от него проходу, мне — никакого житья. Пошел откупаться, а он велит все пожитое вернуть, а кроме того — годовой оброк вперед выплатить.