Кишка вопрошающе взглянул на присутствующих.

— Ратные дела остаются, даже если уезжает великий князь, — сказал Глинский, глядя в лицо Александру Казимировичу, не спрашивая раду, а утверждая, напористо, надменно.

— Стало быть, соберемся в полдень, а до того проводим государя, — раздумчиво проговорил Кишка и снова оглядел панов-раду, словно вопрошая: «То ли я говорю, ясновельможные? Так ли?»

Больного государя собрали споро. Пока каретники и конюхи ладили королевский выезд, вперед на Виленскую дорогу ушли конные разъезды дворцовой стражи и малый обоз со скарбом, кухонными и дорожными припасами.

Выезжали не все враз, для того чтобы не было досужих перемолвок — отчего-де ныне король не с нами, не боится ли, что возьмут поганые Лиду? Кареты и телеги выезжали по одной, собираясь в условленном месте в полумиле за городом.

Три королевские кареты — с Александром Казимировичем, Еленой Ивановной и ближними слугами — ехали невеликой кавалькадой с двумя сотнями конных жолнеров впереди и позади королевского поезда.

За пределами замка шел дождь, мелкий, редкий, долгий, будто не лето стояло на дворе, а глубокая осень.

Дорога вела через болотистую низину. Жолнеры долго еще оглядывались, прощаясь с лидским замком — огромным, черным, стоящим на вершине высокого холма, единственного в округе.

Люди недоумевали: откуда взялся здесь этакий холмище, когда и малая кочка в этих болотах казалась горкой?

Некоторым и раньше доводилось слышать, что этот холм насыпали крестьяне еще при Гедиминасе, чуть ли не триста лет назад. Они же — рассказывали знающие люди, чаще всего книжные да письменные — втащили на вершину его тысячи огромных камней и бочек извести и раствору, отковали железные распорки и балки, подняли к небу неприступные стены и башни.

Однако ж когда кто-нибудь спрашивал: «Кто построил лидский замок?» — то знающие отвечали: «Великий князь Литовский Гедиминас».

Ехали молча. Грязь чавкала под копытами, хлюпала под колесами. Пересохшие накануне ручьи наполнялись темной жижей. Вода пузырилась повсюду: между кустами и кочками, на ветвях и листьях деревьев, на крышах убогих лачуг, стоявших вкривь и вкось вдоль дороги.

Дождь согнал с полей мужиков и баб. Сидели они под крышами по избам, по хатам, по клуням и сараям. Лишь немногие стояли в распахнутых настежь дверях, равнодушно провожая взглядами королевский конвой.

Только малые дети — белоголовые, неумытые, одетые в рваные рубашонки, а то и вовсе голышом, — бежали за войском, пока хватало духу.

Ехали медленно, минуя ухабы и рытвины, осторожно переезжая неглубокие выбоины, особенно стараясь не трясти саму большую карету, в которой дремал больной. Возле него сидела Елена Ивановна, скорбная, недвижная.

— Ужели всему конец, Олеся? — спросил Александр, открыв неожиданно глаза.

— Что ты, что ты! — тихо вскрикнула Елена Ивановна, в неподдельном ужасе всплеснув широкими рукавами темного платья.

«Что же еще могла сказать мне она? Сказать, что так оно и есть?» На ум пришла не то услышанная от кого-то, не то вычитанная где-то фраза: «Когда умирает человек, вместе с ним умирает Вселенная». И теперь что-то в этой сентенции показалось неприемлемым.

«Всякий ли человек? И я — король, и холоп, и баба-нищенка?» И, спросив себя так, ответил: «Всякий». От этого Александру Казимировичу почему-то стало невыразимо тяжело. Расхотелось думать, и сама смерть перестала казаться ужасной.

А в сопровождающем короля конвое почти у каждого жолнера и думы, и настроение были едва ли не хуже, чем у умирающего. Может быть, им было даже тяжелее, чем ему — бессильному. Потому что они — дворцовая гвардия, рубаки и ветераны — хоронились сегодня за спинами стариков и юнцов, оставшихся в Лиде, и подобно увечным богомольцам брели на север, подремывая в седлах, тогда как их товарищи, горяча коней, скакали в покинутый город, чтобы встать под знамена воевод.