Монах отломил ещё кусок, подержал его на ладони и бросил в траву: сам поел, пускай и Божья тварь отведает.

Коряга под его телом шелохнулась, будто тяжко стало лешему держать на себе человека. Монах бережно завернул остатки трапезы в узелок и положил на дно котомки.

Сороки уже заприметили брошенный кусок и осторожно, с любопытством наблюдали за монахом, ожидая, когда наконец тот уйдёт своей дорогой. Но вдруг они дружно снялись и разлетелись по сторонам, а скоро из леса показался отряд всадников.

Доспехи на всадниках были крепкими, да и потяжелее, чем у русских; сытые кони покрыты чепраками, вышитыми красными крестами. «Ливонцы, видать, — удивился монах. — Только откуда они здесь? — Но, разглядев поднятые впереди хоругви, успокоился. — Видать, дружина Василия Ярославича. Как великий князь в полон к Шемяке попал, так он сразу в Литву ушёл, а теперь, видать, в родную отчину возвращается. Только ведь просто так Дмитрий Юрьевич его не пропустит. Опять кровушке литься».

Монах поднялся и, пряча под низким клобуком глаза, стал всматриваться в молодые лица. «И ливонцев среди них немало. Подмогу взял Василий Ярославич супротив великого московского князя. Эх, бедняги, лежать вам на чужбине. Навалят на ваши потухшие очи землицы, а тело сожрут черви».

Дружина была большая. Она уже протянулась на добрых три версты, а конца ещё не видать. Копейщики и лучники шли вперемежку, на ходу перебрасываясь шутками. Видно было, что дружинники не торопятся, как не спешат люди, привыкшие к дальней дороге.

В парадных доспехах на сером жеребце впереди ехал воевода. Монах узнал Прошку — боярина Василия Васильевича. И он здесь! Кольчуга на боярине богатая: подол выложен длинными пластинами, а поверх брони зерцала, которые сверкали особенно ярко, заставляя монаха жмуриться.

   — Эй, отец, пожелай нам победы и скорого возвращения! — крикнул Прошка, поигрывая саблей.

   — Куда вы едете, добрые люди? — полюбопытствовал смиренно монах.

   — Василия Васильевича едем из полона выручать.

   — Как так?! — подивился монах. — Ведь Василий Васильевич уже месяц как на свободе! Шемяка к нему в Углич ездил, прощения у него просил, а потом Вологду в кормление отдал.

   — Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал? — остановил Прошка коня.

   — Он сам и сказал, — отвечал монах, — когда в нашем монастыре был на Белозерье. Братию он приезжал накормить.

   — Вот как! — всё более дивился Прошка. — Стало быть, его в Угличе нет?

   — Как же это вы пошли воевать, не зная кого? — в свою очередь удивился монах.

   — Не было нас на Руси, а до Ливонии и благие вести не сразу доходят. Что ты знаешь ещё, старец?

   — Всё, кажись. — И, подумав, добавил: — Бояре к нему со всей Руси съезжаются... А ещё жёнка его, великая княгиня Мария, у нас в монастыре рожала, так игумен повитухой был. Вот ведь как оно бывает... Василий тогда совсем растерялся, слепой ведь! А баб не доищешься.

   — Как же она родила? Неужто монахи посмели её тела коснуться?

   — Куда же денешься? Трифон сначала очистительную молитву прочитал, а потом и бабы посмел коснуться. Так и принял чадо на руки. Он же и крёстным отцом стал. Но только князь в монастыре не задержался, сразу в Тверь уехал, к великому князю Борису Александровичу, помощи просить против Дмитрия Юрьевича.

   — Ведь не ладил же он с тверским князем?

   — Не ладил, — согласился монах, — только Борис Александрович протянутую руку не отстранил, пожелал свою дочь видеть обручённой со старшим сыном Василия, тогда, говорит, и дружиной тебе помогу.