С другой стороны длинного, вытянутого вдоль реки здания лежала мощенная булыжником площадь, именуемая Дворцовой и предназначенная для парадов и явления государя народу. Киевляне были людьми экспансивными и при виде князя-батюшки могли взволноваться и превзойти дозволенное в знаках обожания. На сей случай дворец ограждала решетка из железных копий высотою в четыре сажени с прочными вратами и надежной стражей. Напротив врат, в самой середине площади, воздвиглась триумфальная колонна в честь князей Олега и Игоря с описанием их побед над латынянами, печенегами, берендеями, древлянами и прочими народами.

В дальнем северном конце площадь переходила в Святое Капище, где стояли на гранитных глыбах изваяния богов. Вырубленные из прочного дуба, потемневшие от времени, покрытые копотью, жиром и засохшей кровью, боги угрюмо взирали на реку и княжий дворец. Пучил янтарные глаза Перун, щерил зубы Велес, вздымал факел Сварог, а за ними виднелись статуи помельче: Даждьбог и Чернобог, Див и Чур, Ярила, Морена и десятка полтора других, отвечавших кто за скот, кто за урожай, кто за верную любовь промеж супругов. Из окон Думской Палаты, со второго этажа дворца, было видно, как суетятся в Капище волхвы, тащат жертвенных козлов, режут им глотки и обмазывают кровью идолов. Зрелище было неприглядным, даже неприличным, и князь-государь Владимир нахмурился и отвернулся в раздражении. На старинные доспехи и знамена, знак былых побед, украшавший стены, смотреть было куда приятнее.

Перед князем, в покойных креслах, сидели бояре Малой Думы, числом небольшой, но состоявшей из мужей хитроумных и наиболее преданных. Было их пять; за четырьмя стояли важные Приказы, а пятый, Близнята Чуб, возглавлявший тайный сыск, ходил еще и в доверенных княжих советниках. В молодые годы Чуб попутешествовал изрядно, обучался в Риме, знал язык латынский и обычаи, пристрастился к сигарам, модной в западных странах привычке, а потому считался человеком образованным. Был у него и особый талант – пересказывать мысль князя-батюшки. Не то чтобы государь Владимир маялся косноязычием, однако всякий день с утра до вечера попахивало от него спиртным, и мудрые свои слова он изрекал временами невнятно. Кому невнятно, а Чубу вполне понятно. Он даже шевеленье княжьей брови мог истолковать.

Сейчас князь так и сделал – приподнял правую бровь.

– Третьего дня вашим степенствам был разослан тайный циркуляр, – тут же произнес Близнята. – Все ознакомились?

Бояре Лавруха и Кудря, главы Посольского и Казначейского приказов, важно кивнули, а воевода Илья Муромец стукнул ножнами шашки о пол. Но Смирняга, ведавший приказом Благочиния, приподнялся с кресла, отдал князю поясной поклон и проскрипел:

– Не вели казнить, государь, вели слово молвить!

Смирняга был сторонником древних обычаев, изъяснялся витиевато и к новомодному, как он говорил, «европству» относился с большим подозрением. Что и понятно – его благочинное ведомство следило за порядком в стране и столице, а какой порядок лучше прежнего?… Князь княжит, мужик пашет; так от Кия повелось, и ничего другого не придумаешь.

– Молви, – буркнул государь Владимир.

– Ныне я в недоумениях, прочитавши энто, – сказал Смирняга, вытащив из рукава секретный циркуляр. – Инда не понял чего, инда разумом совсем ослаб и не могу спознать, где прибыток для державы. Ну переменим мы веру, и што?

– А то! – произнес Чуб, повинуясь шевелению княжьего пальца. – А то! Сказано ведь в циркуляре: вера у нас дикая, поганая, какой ни в Азиях, ни в Европах более нет. Тешем идолищ из дерева, ставим под открытым небом, мажем лики их непотребные салом и кровью. Волхвы на капищах пляшут голышом, девки в лес бегают леших ублажать, покойных хороним без песнопений и печальной музыки… Срамота! Позор перед цивилизованными странами! Опять же святой книги у нас нет, только всякие побасенки да шутки-прибаутки.