Вернемся, однако, к поре золотой осени. Что заставляет листья, прежде чем сдует их ветер, желтеть и краснеть? Какой механизм запускает появление пленяющего нас наряда? Вот что говорят ученые-физиологи. У деревьев есть некие «биологические часы», определяющие время появления в черенке листьев тонкого слоя пробки. «Часы» эти работают в соответствии с меняющимися к осени температурой воздуха и количеством света, поглощаемого листом. С появлением пробкового барьера «фабрика» фотосинтеза замедляет и прекращает работу. Хлорофилл распадается и перестает зеленой массой своей маскировать другие пигменты участников фотосинтеза: каротиноидов (желтый цвет), антоциана (красный) и фитохрома (синий пигмент). Вот вам багрянец, золото и сизый цвет. Огнем горят клены, раньше других готовые сбросить резные, поразительной красоты листья. Ярко-красной чеканкой выделяются трепетные монисты осин, желтую кисею одевают березы. А вот на склоне оврага в странном красновато-сизом наряде застыли дикие груши, вот темно-бордовый цвет листьев черноплодной рябины, плюща. Тут к золоту и багрянцу явно примешан и синий цвет. Разновеликое присутствие трех пигментов в листе творит цветную симфонию, о которой написано:

Прекрасные строки Бунина увлекают нас от таинства химических процессов природы в поэтичный мир осеннего леса. Неделю назад побывал я в орловском полесье, запечатленном для нас Тургеневым. Видел знаменитый, уже окрашенный осенью парк в Спасском. Потом директор усадьбы-заповедника Николай Ильич Левин увлек нас с другом на проселки, по которым Тургенев ездил в своем тарантасе и бродил возле них с охотничьим псом. Видели мы в солнечный день знаменитый Льгов, побывали под вечер в Колотовке, где писатель-охотник оказался свидетелем страстного состязания деревенских певцов. И уже на закате солнца приехали в Новосёлки, где родился и жил Афанасий Фет, воспевший в стихах любезную нам красоту серединной России.

Повсюду уже полыхали кострами клены, подрумянены были вершины дубов, березы светились желтыми прядями. Краски местами приглушал синий пахучий дым от горевшей стерни на полях, белели вблизи деревень гусиные стаи. Лошадь на взгорке темной мастью подчеркивала пестрое платье конца сентября.

Дорога в Колотовку от Бежина луга вела по распадку, где машину надо было оставить и идти по дорожке среди желтого лозняка, одиноких рябин, мимо мостка с березовыми перильцами, уводившего в гущу ясеней и берез.

От помянутой Тургеневым деревеньки остался старый забытый сад. Пробравшись по сизому цепкому ежевичнику, поискали мы в росной, еще зеленой траве одичавших яблочек и молчаливо потоптались, прикидывая, где стоял кабачок, в котором Тургенев слушал певцов. Было так тихо, что мы услышали шорохи поползня, прятавшего на зиму добычу в складках коры засохшего вяза, а в побуревших космах приречного бурьяна, еще на что-то надеясь, в маленькой страсти своей гремел кузнечик. Воздух в лесном распадке был пропитан осенним запахом дуба, приводной травы и дымом невидимого костра. С бугра из леса, возможно, как отклик на наши негромкие голоса, послышался хрипловатый басок: «Людмила, иди через кладки! Опят тут море!»

А вечером, перед самым заходом солнца, добрались мы в Новосёлки, где жил когда-то бородатый помещик Фет, оставивший нам в наследство много хороших стихов. От усадьбы его остались старые дерева, зеленые кусты нетронутой осенью сирени и бледно-желтые кущи шиповника.

Место для жизни Фетом было тщательно выбрано. С мыска косогора открывается вид на зеленеющую внизу долину, из которой на бугры во все стороны поднимался веселый лес и уходили в него змейки дорог.