Я и потом часто видел ее с влажными глазами и интересовался, чем она расстроена, но женщина отмалчивалась или говорила, что огорчилась из-за недавно принятого парламентом постановления о бракоразводных процессах. Мистер Беллингэм то гневался, брызжа слюной, то паниковал, то погружался в прострацию, чего я боялся больше всего. Руфь была единственной, кто владел собой, но и она не могла скрыть страха перед опасностью. Она вела себя спокойно, точнее, сдержанно, но в ее приветливости чувствовался привкус горечи. Со мной Руфь держалась кротко и мило, без малейшей холодности, но сердце мое переворачивалось при виде того, как бедняжка бледнеет и тает, словно свечка, как ее серые глаза заволакиваются слезами при мысли о грядущей судьбе.

Чего выжидает полиция? Когда обрушится удар? Есть ли шанс на спасение? Эти вопросы неотступно преследовали нас три дня, а на четвертый, когда я вел вечерний прием в амбулатории, битком набитой пациентами, появился Полтон с запиской от Торндайка. Я прочел следующее:

«Доктор Норбери известил меня, что получил письмо из Берлина от Ледербогена — авторитетного специалиста по восточным древностям, он упоминает об англичанине-египтологе, которого встретил в Вене примерно год назад. Имени этого англичанина он не помнит, но в письме есть подробности, которые заставили доктора Норбери предположить, что речь идет о Джоне Беллингэме.

Приезжайте ко мне сегодня в полдевятого вместе с мистером и мисс Беллингэм. Я хочу познакомить их с доктором Норбери и обсудить детали письма. Ввиду важности вопроса прошу непременно выполнить мою просьбу».

Вмиг во мне вспыхнула надежда, и я ощутил такую легкость, будто сбросил с плеч тяжелый груз. Не все потеряно! Мы разрубим этот гордиев узел и, пока не поздно, распутаем дело. Я быстро черкнул две записки: одну — Торндайку, другую — Руфи, сообщая ей о предстоящем визите, — и передал их Полтону.

Мне повезло: поток пациентов схлынул, я управился еще до восьми и сразу поехал в Невиль-корт. Красные лучи заходящего солнца уже бледнели на крышах и дымовых трубах, вечерние тени сгущались в углах и нишах. Чтобы перевести дух, я немного побродил по кварталу, рассматривая знакомые дома и прохожих. Когда я вошел в калитку, Руфь стояла на пороге дома и разговаривала с мисс Оман. Увидев меня, она затворила дверь и пошла навстречу, на ходу протягивая мне руку:

— Как вы аккуратны! Часы как раз бьют восемь.

— Да, — кивнул я, — а где ваш батюшка?

— Он почувствовал себя нехорошо и лег в постель, я не решилась его беспокоить: он и вправду нездоров. Это тягостное состояние убьет его, если продолжится.

— Будем надеяться, что оно вот-вот закончится, — сказал я, но прозвучали мои слова неубедительно.

— Да, — прошептала Руфь, и мы вышли на улицу, но моя спутница вдруг остановилась и оглянулась по сторонам.

— Вы кого-то ищете?

— Сыщика, — ответила она. — Он так долго выжидал меня, что будет жаль, если я проскользну незамеченной. Но он куда-то подевался.

Я и не предполагал, что Руфь догадалась о слежке, и ее сарказм резанул мне слух, как в день нашего знакомства. В то же время меня поразило достоинство, с каким она переносила свои несчастья. Я рассказал ей об известии, полученном доктором Норбери из Берлина.

— Так вот в чем суть! — воскликнула Руфь, но в ее голосе послышалась не радость, а скорее тревога.

— Вы, кажется, не придаете данному факту особого значения, а по мне, так он крайне важен.

— Во-первых, он не согласуется с характером дяди Джона. Не представляю себе, что дядя жив, но ведет себя, как последний идиот, — он таким не был. Зачем ему прятаться и водить всех за нос? Во-вторых, этот факт противоречит обстоятельствам: останки и впрямь найдены, в том числе пресловутый палец.