Мария замолчала, отпила вино из бокала и подумала, не рассказать ли Фрэнку про свой визит к профессору Леппарду… Да нет, зачем?

Она продолжила свой рассказ. У этой четы своих детей не было, так что к Марии они относились, как к собственной дочери. Мария только что не считала их бабушкой и дедушкой.

Она вынула сигареты, закурила. Фрэнк из сопереживания тоже закурил.

Но когда Мария подросла, глава этой семьи стал ее домогаться. Несколько лет она никому об этом не говорила. Всякий раз, когда мать уезжала, принуждая ее оставаться с этими людьми, ей было страшно, она жила в ужасе, в невероятном унижении. Началась анорексия; Мария без конца думала о самоубийстве. Она рассказывала все это Фрэнку вроде бы совершенно спокойно, лишь время от времени затягиваясь.

В конце концов она поведала обо всем Андриене, своей матери – это случилось однажды вечером, после того как Мария попыталась утопиться в порту… Ее родители едва не сошли с ума.

– Мать пришла в ярость! Разгневалась так, что я даже испугалась. Безмерный гнев, безрассудный. Я даже пожалела, что рассказала. Тогда я и стала принимать наркотики – чтобы хоть в чем‑то найти спасение… Я называю то время своим «периодом Пиранези». – Она хихикнула. – Правда, Пиранези принимал опиум, по‑моему, от малярии, – продолжила она. – В его эпоху так лечили. На историю Италии вообще сильно повлияли как малярия, так и наркотики… Сейчас я отношусь к тому времени иначе. Когда все это безумие случилось, я хотя бы верила, что Андриена на моей стороне. Сейчас понимаю, что ее мучила совесть: она оставляла меня с этим чудовищем, а сама где‑то развлекалась… Она подала в суд на этого человека, на старого развратника, который замарал мою честь. А я плакала и умоляла ее этого не делать. В суде он пытался оправдаться. Он же уважаемый человек, этот старый козел, у него же положение в обществе… Ужас. Я была подростком. Мне пришлось в суде рассказать все, как было. Про все, что он со мной делал… Они меня допрашивали, представляешь? Все выплыло наружу. Весь город знал.

Она жалобно засмеялась, стиснула руку Фрэнка. Браслеты снова звякнули.

Того старика в конце концов осудили за совращение малолетней. А он взял и покончил с собой. Она считала, что вина за это – на ней.

Она глотнула вино, закашлялась.

– Тут меня и отправили к тетке в Кенсингтон. В это прибежище покоя! Помог, конечно, и психоанализ, но главное – там было так спокойно… такая целебная обстановка.

– Мда, Кенсингтон с тех пор изменился, – сказал Фрэнк, обнимая ее за талию.

– Но вот здесь, в Хэмпден‑Феррерс, тоже спокойно. Будто все умерло. Я хочу сказать: все умерли.

– Так уже заполночь. Может, пойдем домой?

– А вдруг чары рассеются…

– Я понимаю, как все это было ужасно для тебя, дорогая.

– А‑а, все то, прошлое… Как же мне было больно, когда я узнала, что мама всегда изменяла моему бедному отцу.

– Ты узнала, кто был ее любовником?

Она не отвечала, хотела сменить тему. Упоминать имя профессора Леппарда ни к чему.

– Ну, все уже прошло, как мой рак… Я даже немного знаменита. Мне так нравится твой колледж! Тебе не кажется, что слава и популярность – это защитная реакция, попытка избежать страха быть безвестным? Может, если стать знаменитым, проживешь дольше, а? Хотелось бы…

– Успех этому несомненно способствует, – засмеялся Фрэнк.

– Верно, даже небольшой успех.

Они сидели в саду, держась за руки. На столе перед ними поблескивали монетки. Наконец оба, не сговариваясь, одновременно встали и зашагали в дом спать.