Они сидели в саду, держась за руки. На столе перед ними поблескивали монетки. Наконец оба, не сговариваясь, одновременно встали и зашагали в дом спать.

Едва они оказались под крышей, пошел дождь. Вначале он был едва слышен, будто подбирался к дому с холмов на цыпочках, потом припустил. А еще позже полил как из ведра, омывая все вокруг.

Пенелопа вернулась в свой маленький дом. В темноте чуть не упала, снова споткнувшись о какую‑то игрушку в прихожей. Перед тем как лечь, заварила себе чаю.

Она спала, и ей снился сон. Ее Грег снова был жив Они обитали в бунгало у широкой реки. В комнаты светило яркое солнце. Она чувствовала, что Грегу нездоровится. Они были вроде бы счастливы, однако по комнате летала муха, большая, совсем как черный жук, и их обоих очень раздражала. Она все жужжала у них над головами, мешала разговаривать.

Вот муха села на стол рядом с Пенелопой. Та со всего размаху шлепнула ладонью по столу. Муха оказалась твердая на ощупь, с острыми краями, хотя внутри чувствовалась мягкость – как в шоколадной конфете… Пенелопа ощущала это даже во сне. Трупик упал на пол. Пенелопа с Грегом снова близки, как когда‑то, много лет назад. Во сне, в этом призрачном мире, оба они молоды. На ней зеленое платье.

Муха не погибла – ее оглушило. Она быстро поползла по голой ноге Пенелопы.

Иссиня‑черная ночь на Моулси, самый глухой час. Облачно, ни луны, ни звезд. Трава после ливня вся мокрая. Натоптанные дорожки, заросли ежевики, высокие травы еще роняют капли, кругом крапива, маргаритки. Все вокруг в движении. Ежи, летучие мыши, лягушки, птицы, крысы, дикий кот, лиса.

В ряд стоят древние дубы, тяжкие, мрачные, извечные. В один ударила молния, когда на английском троне был Георг Четвертый. Сук и большая часть ствола в этом месте расщепились, кора сошла, будто кожица у банана. Дуб все равно остался живой, все равно простирал над землей тусклую, матовую листву – но для любовников тут идеальное ложе, не хуже дивана.

Медсестра Энн Лонгбридж приходилась Беттине Сквайр теткой. Из‑за нее Беттина и появилась в Хэмпден‑Феррерсе. Энн было уже порядком за пятьдесят, фигура дородная. Волосы, обычно скрытые под платком, были длинны, она красила их в черный.

В данный момент Энн возлежала, почти голая, раздвинув ноги, изогнув спину, прислонившись к деревянному чреву дуба, и безмолвно, одними вздохами, поощряла молодого человека, который как раз ее оседлал. Старый сук лишь покряхтывал в такт его удовольствию.

Энн посвятила в радости секса под открытым небом многих молодых людей из селения: и парней из семьи K°‑утс, и Руперта, и Дуэйна, да много кого – все они были обязаны своей мужской доблестью именно ей, медсестре Энн, давшей им на этом дубе уроки любви. Даже Джереми Сампшен – да что там, даже хозяин бара «Медведь» – и те появлялись в этом чертоге буйных утех. Она любила отдаваться именно так, в полночь, среди дубов, хранящих тайну жизни, там, где не исчез еще дух первозданности. Если начинался дождь – оно и к лучшему, это лишь усугубляло вожделение, похоть, и ритм человеческий сливался с бесхитростными совокуплениями в природе. Это и было противоядием от цивилизации, свершалось всегда, вечно, задолго до эпохи короля Георга.

Она достигала оргазма легко, без проволочек. Прижимала к себе мужчину, держала его совсем близко, этого человека без имени. У них не было запоминающихся имен – только движения. Только этот жизненный сок внутри нее, что стремится к финалу.

Днем в ней никто не признал бы ту же самую женщину. Никто не знал на самом деле, какая она. И она не подавала своим мужчинам никаких особых сигналов.

По древним холмам вдруг прошло движение. Еще в незапамятные времена река отделила гряду от Уайт‑Хорс, ближайших холмов по соседству, к югу отсюда, с их доисторическим утесом Риджвей. Эта река, прежде ревущий поток, прорезавший себе ложе в меловых отложениях на излете ледникового периода, ныне стала прирученным ручьем Хэмпден, что неторопливо журчал, стремя свой путь на юг, к совершенно незначительной речушке Ок.