|
Глядя на соратников, Мистина узнавал на этих лицах глаза бывалых оружников отца, которые привык видеть с детства: веселые и безжалостные. И понимал: многие из них, как бояр, так и простых отроков, после этого лета не смогут вернуться к обыденной жизни в своих селах и городцах. Прежние мирные занятия покажутся бессмысленными, среди родных будет томить тоска, потянет назад, в дружинный круг, где тебе нет дела до примет урожая, вся жизнь укладывается в границы нынешнего дня, зато каждый час его переживается так остро, что кажется длиннее, чем целый месяц дома. После двух месяцев похода уцелели самые пригодные для такой жизни: крепкие телом, стойкие духом и сильные удачей. И князь найдет им место в дружине – кому в большой, а кому и в ближней. Ему ведь надо восполнять понесенные потери.
Не изменился только Хавстейн и его люди: они жили такой жизнью уже много лет и увидели для себя мало нового. – Если зимовать, Амастриду надо брать, – сказал Вышегор. – Здесь для целой зимы-то тесновато и припасу мало. Едва утвердившись здесь, послали тех же разведчиков в Амастриду – до нее был едва один переход. Но сведения не утешили: после Аскольдова набега стены восстановили и теперь содержали в порядке, а стратиотов в городе было на целую турму – тысяч пять. Наступая на такую силу, сидящую за хорошими стенами, русы заплатили бы за победу слишком дорого. – Мы положим там пару тысяч человек, самое меньшее, – сказал воеводам Мистина. – А нам ведь еще возвращаться назад: мимо земель, где мы уже побывали, мимо устья Босфора, мимо Болгарского царства. Не говоря уж о днепровских порогах и печенегах. Если у нас останется слишком мало людей, чтобы защитить свою добычу на обратном пути, все те, о ком я сейчас упомянул, по очереди попытаются у нас ее отнять. Поначалу-то мы отобьемся, но каждый раз будем снова терять людей. И печенегам может уже и повезти. Так что лучше нам сохранить и доставить домой то, что у нас есть сейчас, чем потерять все, пытаясь взять еще больше. А к тому же… Ведь нас ждет князь. Мы не знаем, удалось ли ему благополучно добраться до дома и не нуждается ли он теперь в нашей помощи. Об Ингваре Мистина думал куда больше, чем говорил. Казалось, дома за это время неизбежно произошли какие-то большие изменения… Чуть ли не два поколения сменилось. Жив ли Ингвар? Не пытались ли его обидеть болгары, благополучно ли его малая дружина миновала пороги? Не воспалились ли раны? Не случилось ли в Киеве какой беды за время отсутствия князя и войска? А порой по ночам, отправив к прочей челяди очередную греческую девку и пытаясь заснуть на золоченой лежанке кого-то из бывших хозяев города, Мистина невольно задавался вопросом: да существует ли еще та Русская земля, ради силы и славы которой они отправились в этот поход? Отсюда поверить в нее было почти так же трудно, как верить в эти вот дворцы и храмы из слоев белого камня и красного кирпича, сидя с удочкой где-нибудь под ивами на речке Ржанке. И, будто драгоценную связь с родиной, Мистина почти постоянно носил с собой одну вещь, которая на Руси никогда не бывала. Ему нравилось, когда никто не наблюдал за ним, рассматривать серьги из горного монастыря. В добыче Гераклеи было немало дорогих вещей, но не нашлось ничего, что понравилось бы ему больше. При взгляде на них в памяти вставало лицо Эльги: красота вызывала в памяти красоту, восхищение одним оживляло восхищение другим. Эльга даже никогда не видела этих серег – этих золотых лучиков, этих белоснежных жемчужин, – но у Мистины было чувство, словно она сама дала их ему на память о себе. Она сама сияла в его памяти, как золото и жемчуг. Увидев их впервые, он понял, что скучает по Эльге. Но нечасто давал волю этим мыслям. От них у него размягчалась душа, в мыслях начинали рисоваться разные соблазнительные видения, он принимался мечтать о будущем, а это не годится. |
