Впрочем, этот скифский архонт хитер: не меньше трети войска оставил в городе, охранять стены, корабли и добычу. И если не удастся ворваться в Гераклею на плечах отступающих, со стенами какое-то время придется повозиться. Доместик Иоанн уже послал гонца в Константинополь: если Феофан приведет сюда хотя бы те десять огненосных хеландий, что у него есть, остатки скифов можно запереть в бухте Гераклеи, обложить со стороны суши и просто ждать, пока сами не сдадутся. Правда, едва ли Феофан успеет подойти. Не хуже будет и встретить скифов по пути к устью Босфора – итог выйдет почти тот же.

Но это дело завтрашнего дня, а сейчас надлежит, с Божьей помощью, расправиться с тем неприятелем, что стоит перед ним. Варда отдал короткий приказ. Мандаторы, вскочив на коней, умчались в клубах пыли.

Вскоре зазвучали боевые трубы.

– Господи, помилуй! – первым провозгласил патрикий Варда; за ним клич повторили священники и начальники каждого отряда.

– С нами Бог! С нами Бог! С нами Бог! – прокричали троекратно.

Двинулись вперед сверкающие на солнце военные кресты.

Мерным шагом пехота устремилась на врага.

Мистина хмуро взирал на вражескую рать со спины рослого гнедого коня, взятого среди прочей добычи в Гераклее. Жеребца, одетого в тот конский доспех с позолоченными чешуйками, держали под уздцы двое телохранителей. Не то чтобы Мистина собирался сражаться конным – просто с высоты седла было лучше видно поверх голов войска. Рядом развевался на высоком древке красный стяг, на воеводе блестел позолотой клибанион покойного стратига и собственный старый шлем. Гераклея оставалась за спиной, там, где равнина плавно понижалась в сторону моря, и греческие полки впереди были как на ладони. На вид их раза в полтора больше, чем русов, но примерно на это он и рассчитывал.

Никто не знал, сколько у греков войска, и даже хотя бы сколько может быть. Само собой, Мистина рассылал разведчиков на юг и на восток – откуда стратиги могли подойти. Видели несколько крупных отрядов, пеших и конных, общим числом тысяч на пятнадцать, как удалось прикинуть на глаз. Но здесь Мистина хорошо осознавал свою уязвимость: он не знал местности – ни укрытий, ни дорог, – а греки знали. Оставалось надеяться на сарацин: недаром же Куропас намекал, что будет рад избавиться от русов без боя.

Тем не менее покоя на сердце не было – и эта тревога была не то что обычное возбуждение перед битвой. Хитрый, как его покровитель Ящер, Мистина чуял подвох.

Но что это меняло? Предложи он отступить – дескать, беду чую! – и в собственных глазах будет выглядеть трусом. Трус всегда чует беду на свою любимую задницу и предпочитает ее спасать. А мы идем вперед, даже если знаем, что можем быть убиты. Здесь война, а не порыбачить выехали, как сказал бы шурин Асмунд.

Асмунд… Не очень-то ему удалась позапрошлым летом посольская должность, раз уж сейчас русы, вместо того чтобы сидеть в Царьграде и честь по чести обсуждать договор о мире, дружбе и торговле, стоят здесь на поле, сжимая копья и топоры. Мечом и секирой приходится прокладывать себе путь к уважению среди других народов. Но когда было иначе? Норманны, угры, авары, хазары, те же болгары – все веками воевали, расширяя свои владения, отрезали головы вражеским вождям и делали из них чаши, прежде чем смогли притязать на титулы кейсаров и каганов. И что бы там ни говорили надменные греки, что-де сам Бог отдал им во власть все другие народы – чужие земли им отдал римский меч.