Последние ряды русов вошли под своды ворот Гераклеи. Тяжелые створки со скрипом и грохотом захлопнулись. Мистину телохранители внесли в город на руках: у него текла кровь по плечу, лицо тоже было наполовину залито кровью – никто еще не понял отчего. Клибанион на груди был порван скользящим ударом пики, на позолоченных чешуйках краснела кровь – редкое сочетание, ибо роскошные доспехи высших военачальников соприкасаются с вражескими клинками крайне редко. Альв и Ждан Борода выхватили Мистину из-под туши убитого коня: он мог там быть задавлен насмерть.

Но по пути он уже пришел в себя и за воротами сразу задергался:

– Пустите, йотуновы дети! Я жив, сам пойду!

Его поставили на землю. Бедро покалывало, однако опираться на ногу было можно, а прочее сейчас не касалось его сознания. Мистина резко обернулся – взгляд уперся в окованное толстыми железными полосами дерево городских ворот.

– Остался кто за мной?

– Мы последние, – тяжело дыша, ответил Ратияр. – Сами чуть не остались…

Мистина огляделся: сотни отроков с боевого хода продолжали пускать наружу стрелы из луков, кричал возле стреломета Острогляд: «Подноси, подноси!»

Они в городе. Но поле – за греками.

И на этом поле осталось не менее трех тысяч русов. Еще пока дружина Острогляда отгоняла греков от стен, Мистина, вытерев кровь с лица, велел выстроить на улицах уцелевшие полки и спешно считать, сколько сил осталось. Если стратиги решатся на приступ прямо сейчас – худо будет дело. На стены вывели столько людей, сколько могло там поместиться – плотный строй отроков, в шлемах, панцирях, блеск копейных наконечников и тучи стрел отбивали желание пробовать этот каменный орех на зуб. На беду греков, напольную стену стратиги держали в лучшем состоянии, чем приморскую – в этих краях скорее следовало ожидать набега сарацин с востока, их и готовились встречать.

Каменные плиты перед воротами были почти сплошь залиты кровью многочисленных прошедших здесь раненых: их отвели от створок, и теперь они сидели и лежали на другом краю площади, на ближайших улицах и дворах. Товарищи перевязывали им раны, подносили воду из крины и колодца – по большей части прямо в шлемах, чтобы не терять времени на поиски кувшинов.

Мистина тем временем собрал бояр – тоже во дворе большого дома близ ворот. Виноградные плети укрывали двор от солнца, с жердей свисали наполовину созревшие красноватые грозди, ползли по столбам какие-то вьющиеся стебли с белыми цветами; рядом с этой красотой еще более дико смотрелись перекошенные лица только что вышедших из битвы мужчин, еще чувствующих дыхание смерти. Бояре с подручными сидели на скамьях и прямо на земле. Все были утомлены, покрыты пылью и забрызганы кровью. На многих рубахи висели клочьями. У одних вытянутые лица казались отупевшими, неподвижные взгляды еще смотрели за грань. Другие, наоборот, были слишком взбудоражены и кривились, кусали губы, стараясь взять себя в руки. Родослав безотчетно раз за разом проводил ладонями по осунувшемуся лицу, будто пытался стереть невидимую паутину. У Добрина все лицо оказалось в кровоподтеках, и он тяжело дышал открытым ртом. Гасила каким-то судорожным движением все оглядывался на него и трогал грязными пальцами собственный лоб, будто хотел убедиться, что тот не пробит. Иверень, с большой кровавой ссадиной на переносице, кривился и морщился, по щекам незаметно для него самого текли слезы, путаясь в бороде. Многие по-прежнему ощущали себя на поле, где сталь свистит возле лица, в глаза брызжет чья-то горячая кровь и падают, падают вокруг близкие соратники, чтобы больше не подняться…

– Потеряли мы около трех тысяч, – говорил Мистина, стоя посреди двора.

Он уже трижды пытался пересчитать бояр, но на Тормаре или Родославе каждый раз сбивался; к тому же Векожита он видел раненым, а Творилют был так «ошеломлен», то есть получил мечом по шлему, что лежал без памяти, и Мистина никак не мог сообразить, сосчитал он тех двоих или нет.