– Послушай, хочешь, поедем ко мне… в смысле чтобы не оставаться сегодня одной?

– Это так любезно с твоей стороны, Алекс, но, право, мне кажется, ты сделал достаточно.

«Виола, я еще ничего не сделал для тебя. Даже не начал „делать“…»

Я вытянул руку и притянул Виолу к себе.

– Не глупи. Ни за что на свете я не оставлю тебя сегодня одну.

И потом уже я обнял ее, и, когда ее губки потянулись к моему лицу, притворился, что не замечаю. Теперь уже я неуклюже прижался губами к нежному ушку, когда обнимал ее.

Когда мы добрались до квартиры в Блумсбери, которая, кстати, была всего в нескольких улицах от общежития Виолы, я сумел попасть туда, выманив старушку к двери ее подвальной квартиры. Она подала мне ключ через узкую щель, какую позволяла куча цепочек с внутренней стороны двери; ее костлявая рука напомнила мне прутик, который Гензель из сказки подсовывал, чтобы обмануть ведьму.

Я показал Виоле туалет, куда ей, по ее словам, было надо. Сам я пошел в спальню и достал джемпер из сумки (в квартире было зябко). Виола вошла следом и упала на кровать.

– Прости, Алекс, но, о боже мой… я та-а-ак устала.

– Знаю.

Она закрыла глаза.

– Ты точно не голодна? – спросил я, глядя на это сказочное существо, лежащее на кровати, как нимфа: волосы рассыпаны по подушке, длинные ноги изящно и фотогенично вытянуты – хотя она буквально упала на нее.

Ответа не было. Виола уснула.

Так что я приготовил себе странный ужин из консервированных фасоли и тунца, которые нашел в кухонном шкафу, и поел в гостиной, глядя новости Би-би-си (с какой стати?). За едой я пытался навести порядок в голове и вытащить из собственной души реакцию на смерть Саши. Но там царил беспорядок из-за Виолы, и каждый раз, когда я думал о «генетическом папе», лежащем в холодильной камере в морге, и своих чувствах по этому поводу, перед глазами вставала она, и мысли улетали в совершенно другом направлении.

Кроме того, помимо печали из-за жизни, оборвавшейся слишком рано, ужасная правда состояла в том, что… я ничего не чувствовал.

Потом через тонкую стену я услышал, что Виола плачет, и пошел к ней.

– Что случилось? – спросил я, сразу же обругав себя за нелепость вопроса.

Она не ответила. Я ощупью нашел в темноте свободное место на матрасе, чтобы не сесть на нее.

– Мне приснилось… что он жив…

– Ох, Виола.

– Я знаю, что его здесь нет. – Я почувствовал, как она провела рукой по глазам и щекам, смахивая слезы, и пожалел, что не мог разделить с ней боль по нашему отцу. От этого мне было еще хуже.

– Не плачь, милая, – тихо сказал я, – его не вернешь. – И в этот миг я проклял Джулз и Рупса. Что бы Наш Отец, иже еси на небеси, ни совершил (или не совершил), он едва ли был Саддамом, Сталиным или Мао. Или даже по-настоящему плохим человеческим существом. Он был просто небезупречным, эгоистичным, слабым и скорее жалким. И, конечно, матери и брату – приемным или нет – следовало бы быть здесь, чтобы поддержать единственного члена семьи, который любил Сашу достаточно, чтобы горевать о его уходе. – Боюсь, здесь только я.

– О, Алекс, не говори так. – Рука, вытиравшая слезы, нашла в полутьме мою руку и сжала. Очень-очень крепко. – Я не это имела в виду. Я знаю, что папочка умер. Я имела в виду, что тебе не надо извиняться, что это только ты. Никого другого я и не хотела бы видеть сейчас рядом. Это как какой-то невероятный сон. Правда.

Она сжала мою руку еще крепче, словно чтобы еще сильнее подчеркнуть последние слова.

– Алекс?

– Да, Виола?

– Ты… пожалуйста, ты можешь обнять меня?

Господи!

– Конечно.