Я как раз подходил к родителям, когда Виола взяла меня за руку и настояла, чтобы я сел с ней в первом ряду. По другую сторону от меня сидел Рупс, а рядом с Виолой – Джулз.

– Алекс – добрейший человек, – сказала она им обоим.

В общем, в результате я сидел в первом ряду и оплакивал отца рядом со сводным братом – который ревел как ребенок – и Виолой, моей… э-э-э… кем же, черт возьми, она мне доводится?

Почти всю службу я разгадывал эту головоломку. И в конечном счете (хотя решил, что надо будет перепроверить в интернете) пришел к выводу, что на самом деле она мне никто. Что означало, подумал я с облегчением, что она вполне может стать всем для меня в будущем. И от этого почувствовал себя гораздо лучше.

О чувствах мамы при виде меня в центре сэндвича из Чандлеров на похоронах Саши/Александа можно было лишь догадываться. Она сидела с Уильямом, Хлоей, Имми и Фредом сразу позади нас.

На поминках я держался в тени, чувствуя на себе взгляд Джулз, реальный или воображаемый. Хотя в какой-то момент она поблагодарила меня за то, что я был так добр к Виоле.

Оправившись от слез, Рупс смог спросить меня только, осталось ли, по моему мнению, завещание. Я уверил его, что нет. Виола и я уже проверили: Саша его даже не составлял (слава богу).

У нашего отца не осталось ничего, чтобы кому-то оставить.

Мать подошла ко мне, когда они собрались уходить.

– Виола говорит, ты был очень внимательным.

– Не особенно, мам.

– Ты ей так и не сказал?

Я покачал головой.

– Алекс, – она взяла меня за руки, и я подумал, какой хрупкой она кажется. – Пожалуйста, учись на моих ошибках. Чем скорее, тем лучше…

Потом она поцеловала меня и обняла изо всех сил, какими обладала, что тогда было не слишком много, и простилась.

В тот вечер я сумел обеспечить две комнаты в колледже: одну для меня и одну для Виолы. Было очевидно, что она выпила слишком много и алкоголь и эмоции смешались в смертоносную комбинацию ложной эйфории и отчаяния.

Она болтала о том, как ненавидит – да, ненавидит – маму. По-видимому, однажды Джулз выпила слишком много и сказала, что это Саша хотел ее удочерить.

– Отныне пускай катится куда подальше, – объявила Виола. – Не хочу больше видеть ни ее, ни этого идиота братца, никогда больше!

Я знал, что она на самом деле не всерьез – просто обезумела от горя и усталости, – но понимал ее настроение. А потом она упала на кровать в моей комнате, не в своей. И снова жалобно рыдала и просила обнять ее.

И моя решимость сказать ей правду исчезла.

«Не сегодня, – подумал я, – завтра…»

* * *

И правда заключалась в том, что завтра так и не настало. Не. Настало. А потом пару недель спустя я предположил, что ей, возможно, пойдет на пользу уехать и почему бы не съездить вместе в Италию на помпезную вечеринку в доме моего товарища по Оксфорду. Там, должен признаться, решимость покинула меня окончательно. Хозяин дома просто счел, что мы пара. И там, в прекрасной флорентийской спальне, мы впервые занялись любовью.

После этого все было так невероятно идеально, что я просто не мог заставить себя – как до меня моя мать – сообщить ужасную новость. И так оно и пошло и поехало… и чем дальше, тем больше вина копилась и копилась, пока я не стал кем-то, кто снаружи похож на Алекса, но, по сути, олицетворял маленького, уродливого, лживого тролля-обманщика.

Эти несколько месяцев – внешне – были лучшими в моей жизни. В то лето я работал в Лондоне, добившись стажировки в Британской библиотеке в Кингс-Кросс, – описывал и систематизировал бумажные и цифровые издания философских трудов.