Потом это ее долго беспокоило. Репортеры же не были наивными неискушенными дурачками. Это были люди, которые курсировали между крупнейшими научными центрами всю свою жизнь. Но, ознакомившись с опытами и исследованиями, которые велись в ЦНПИ, они буквально потеряли дар речи. Сама она давно уже утратила способность абстрагироваться, взглянуть на происходящее в Центре как бы со стороны – ведь к тому времени она проработала здесь уже три года и постепенно привыкла ко всему, что творилось в этих стенах. Взаимодействие человека и машины, человеческого мозга и электронного мозга – все это уже давно не представлялось ей чем‑то странным и шокирующим. Она воспринимала это как нормальный путь движения науки вперед к новым достижениям.

С другой же стороны, она выступала против операции третьей стадии на Бенсоне. С самого начала она возражала. Она была уверена, что Бенсон – неподходящий человеческий материал, и теперь у нее оставался один‑единственный, последний шанс это доказать.

В конце коридора она на мгновение замерла у дверей «Телекомпа» и прислушалась к тихому зудению принтеров. Из‑за двери донеслись голоса – и она открыла дверь. «Телекомп» был в полном смысле сердцем всего Центра: просторное помещение, уставленное разнообразным электронным оборудованием. Стены и потолки были обиты звуконепроницаемыми накладками – напоминание о тех давнишних временах, когда здесь стояли стрекочущие телетайпы. Теперь же использовались либо бесшумные КЛТ – катодно‑лучевые тубы, – либо струйные принтеры, которые не шумно печатали, а выливали на бумагу ряды букв точно из шланга. Макферсон настоял на замене печатных аппаратов на бесшумные машины, потому что, как ему казалось, стрекот телетайпов раздражал поступивших в ЦНПИ пациентов.

В комнате находились Герхард и его ассистент Ричардс. Их называли близнецами‑вундеркиндами: Герхарду было только двадцать четыре, Ричардсу – и того меньше. Они были самыми юными сотрудниками Центра: оба рассматривали «Телекомп» как площадку для игр. Они работали допоздна, но урывками и беспорядочно: начинали вечером, а уходили из лаборатории засветло. Они редко появлялись на научных советах Центра и общих собраниях – к вящему неудовольствию Макферсона. Но чего нельзя было отрицать, так это их таланта. В таланте им невозможно было отказать.

Герхард носил ковбойские сапоги, полотняные штаны и атласные рубашки с жемчужными пуговицами. В возрасте тринадцати лет он обрел всенародную известность, построив двадцатифутовую твердотопливную ракету во дворе родительского дома в Финиксе. У ракеты была чрезвычайно сложная электронная система наведения, и Герхард не сомневался, что сумеет вывести ее на орбиту. Соседи, заметившие за гаражом устремленный в небо нос ракеты, забеспокоились и вызвали полицию. После чего в известность поставили даже армейское командование.

Армейская комиссия изучила ракету Герхарда и отправила ее на полигон Уайт‑Сэндз для запуска. После запуска вторая ступень воспламенилась до момента отделения, и ракета взорвалась на высоте две мили. Но к тому времени Герхард получил четыре патента на свою систему наведения и несколько заманчивых предложений из ряда колледжей и промышленных фирм. Он их все отверг и поручил своему дяде инвестировать гонорары за патенты, а достигнув шестнадцатилетия, купил себе «Мазерати». Он нанялся на работу в компанию «Локхид» в Палмдейле, в Калифорнии, но через год уволился, потому что не имел возможности должностного роста – из‑за отсутствия инженерного диплома. К тому же сослуживцы открыто недолюбливали семнадцатилетнего коллегу, разъезжавшего на «Мазерати» и предпочитавшего приходить на работу в лабораторию около полуночи.