Папа вышел с карандашом в руке, поцеловал меня и тоже сказал:

— Спи спокойно, Бориска! Ты — молодец!

Потом они ушли, а я стал думать, чего это они меня весь вечер хвалят. Ничего хорошего я не сделал, но ведь и ничего плохого. Я не болтал лишнего, не совершал никаких безобразий. «Вот за это они меня и хвалили!» — подумал я. И тут мне стало немножечко жалко, что я ничего не мог рассказать папе и маме.

Мне бы стало легче, если бы я мог рассказать папе и маме о том, что мы завтра утром будем брать Леньку Пискунова с дружками. Но мой папа не имеет тайн от мамы, и он сразу бы рассказал ей о завтрашней операции, и мама бы испугалась и могла бы все сорвать. И я бы стал предателем, и никто бы из ребят не подавал бы мне свою честную мужественную руку.

Потом… я, кажется, уснул. То есть я еще помню, что много раз думал о Леньке Пискунове, но что думал, не помню, так как уснул. Меня совсем не стало до самого утра.

Начинается операция «Икс два нуля»

Мы залегли недалеко от землянки в семь часов пятнадцать минут утра по Валеркиным часам. Мы были уверены, что Ленька Пискунов с дружками обязательно сегодня придет сюда.

Погода была так себе, средняя. Над соснами и лиственницами плыли сероватые облака, солнце пряталось, и все в лесу было серое. От земли пахло, как из погреба. Верхушки сосен шумели. Мы лежали на животах, лежали тихо. Перед нами были малюсенькие сосенки, и сквозь них было хорошо видно, что делается впереди. А нас видно не было.

Время текло медленно, как на самом скучном уроке. С этим временем вообще творятся смешные вещи. Когда вечером играешь па улице и мама говорит, что через час ты должен прийти домой, то этот час проходит за пять минут. А вот если ты сидишь на скучном уроке, то всего сорок пять минут продолжаются пять часов.

— Значит, все ясно? — спросил Илюшка. — Запомните еще вот что… Как они все появятся, так я сразу заору: «Ага, пришли к своей землянке!»

Сегодня время текло еще медленнее.

От неподвижного лежания у меня уже заболел живот, затекла нога, устали глаза, но когда я спросил у Валерки-Арифметика, сколько времени, то он шепотом ответил:

— Семь часов двадцать пять минут!

Это значит, что я пролежал на животе всего десять минут. Это было черт знает что такое! Я лег на бок и сказал:

— Терпения, в хвост его и в гриву, не хватает!

— Ох, как не хватает! — живо согласился Валерка-Арифметик, а Генка Вдовин прибавил басом:

— Глаза слезятся, когда все время смотришь на юго-запад!

Илюшка Матафонов ничего не сказал: он смотрел в бинокль Валерки-Арифметика. Бинокль был здоровый, морской.

— Мертвая тишина! — сказал Илюшка Матафонов. — Сейчас мы начнем вести наблюдение по-новому.

— Как? — хором спросили мы.

— Наблюдает один, остальные — отдыхают! Начинай, Валерка! Бери бинокль!

Это он правильно придумал. Чего нам всем лежать на животах, когда можно поочередно. И вот Валерка-Арифметик стал смотреть в бинокль, а мы начали тихонечко беседовать.

— Когда появится Ленька Пискунов с дружками, — сказал Илюшка Матафонов, — не будем давать им передышки. Поднимемся и пойдем на них… Все помните, что я говорил вчера?

— Помним! — ответил я.

Вчера мы договорились, что Илюшка будет брать Леньку, Генка — пузатенького, Валерка-Арифметик — того, что все молчит, я — длинновязого. Говорили мы вчера и о том, что будем применять приемы самбо. Мы ведь еще несколько раз тренировались с деревянным ножом.

— Это для чего ты так заорешь, Илюшка? — спросил я.