Над Григорием потешались в деревне за то, что он разводил кроликов, кроликов крестьяне равняли с кошками.

Мальчик встрепенулся, отношение сторожа льстило: с того времени, как Слава Ознобишин стал секретарем волостного комитета молодежи, Григорий признавал его за начальство.

Слава опрометью выскочил из дому. Григорий поскрипывал сзади деревянной ногой.

— Да погоди ты, Славка… Дело-то видишь какое…

Слава остановился.

— Степан Кузьмич ждет, приказал звать втихую, в комитет партии созывает.

— Кого, коммунистов?

— Коммунистов, брат, уже нет, молодежь он ждет — вот кого!

— Значит, кролики…

— Какие там кролики!

В помещении волостного комитета находились все комсомольцы, что жили в Успенском. Они, как в школе, аккуратно сидели на скамейках вдоль выбеленных стен. Быстров вошел вслед за Славой, стал у стола, невеселыми глазами посмотрел на комсомольцев.

— Товарищи! — сказал он. — Нам пришлось временно оставить Успенское. Неизвестно, как скоро придут деникинцы, но вы должны быть готовы. Первое ваше испытание в жизни…

«Нет, не те слова, — с горечью подумал Слава. — Надо бы что-нибудь военное. Определенное. Раздать оружие, например…»

В голубых глазах Быстрова отчаяние.

— Мы ушли… — Он поправился: — Уходим… А вы остаетесь…

— Что же нам делать? — спросил Слава.

— Ничего не делать. Вы — дети. — Самое, самое оскорбительное, что он мог сказать! — Вы никому не страшны, будете вести себя разумно, деникинцы не обратят на вас внимания…

«До чего плохо я говорю, — подумал Быстров. — Разве с ними так надо?..» Внезапно лицо его светлеет, голос крепнет, от прежней виноватости, неуверенности нет и следа.

— Но вы — коммунисты. Почти коммунисты. Вы стали коммунистами раньше, чем стали взрослыми. Поэтому дисциплина, порядок и молчание! Мы хотим вас сохранить, и вы обязаны подчиниться. У коммунистов впереди еще большая дорога…

Все ждали наставления, но он неожиданно оборвал:

— А теперь по домам… — Подошел к каждому и каждому пожал руку. — Расходитесь. По одному. А ты, Слава, задержись.

Степан Кузьмич поплотнее закрыл двери.

— Слушай внимательно. — Глаза у Быстрова голубые и печальные. — Никуда мы не уходим, будем по логам, по задворьям скрываться. Воевать! Тебе — ждать. Все примечать и на ус мотать. — Быстров щипнул мальчика за верхнюю губу. — Усов нет, а все равно наматывай. Поручения будут, а пока — через день за реку, часов около пяти, на опушке, повыше усадьбы Введенского… Веди себя смирно, ни с кем не ссорься. Ваш дом обязательно под постой начальству отведут… Смекнул?

Они сидели в большой пустой комнате. В последний раз. Мальчик и Революционер. Слава на диване, Быстров на столе.

Степан Кузьмич поставил ногу на стул, обнял колено, голос приглушил, точно сказку рассказывает.

— На Озерне, повыше омута, над поповским перекатом, вверх, в березняк, за кустами… Умеешь по-перепелиному? — Он втягивает губы и певуче нащелкивает тонкий перепелиный клич: — Пить-пить-пить! Пить-пить-пить! — Сперва длинное «пить» и затем два коротких.

Славка повторяет, но у него так не получается. За окном раздается тарахтенье дрожек.

— Есть кто? — слышится властный голос.

Степан Кузьмич вскочил… Знакомый голос!

Вошел высокий небритый человек в потертой солдатской шинели и черной суконной шапке-ушанке, подбитой заячьим мехом.