– Теленок! – В голосе Дэвида звучала радость. – Одна из самок родила. О Боже, Дебра! Ноги у него еще подгибаются, и он светлый... кремово-бежевый... – Он описал теленка, который неуверенно вышел вслед за матерью на открытое пространство.

Дебра слушала его внимательно: акт рождения и материнство что-то задевали в глубине ее души. Возможно, она вспоминала собственного погибшего ребенка. Она сильнее сжала руку мужа, слепые глаза, казалось, сверкали в темноте – и вдруг заговорила. Голос ее звучал негромко, но болезненно ясно, полный тоски и печали, которые она всегда скрывала:

– Я хотела бы увидеть это, – сказала она. – О Боже! Боже! Позволь мне увидеть! Пожалуйста, позволь мне увидеть! – И неожиданно заплакала, сотрясаясь от рыданий.

За прудом ньяла вздрогнули и исчезли среди деревьев. Дэвид прижал голову Дебры к своей груди и почувствовал, как рубашка намокает от ее слез. Ледяные ветры отчаяния врывались в его душу.

В тот же вечер у газовой лампы он переписал письмо. Дебра в той же комнате вязала свитер, обещанный ему на зиму, и думала, что он занят отчетами об экономическом состоянии поместья. Дэвид обнаружил, что помнит каждое слово своего письма, и ему потребовалось всего несколько минут, чтобы написать и запечатать его.

– Ты завтра работаешь над книгой? – небрежно спросил он и, когда Дебра подтвердила, продолжил: – Мне нужно на пару часов слетать в Нелспрейт.

Дэвид летел высоко, словно отрекаясь от земли. Он не мог поверить в то, что собирался сделать. Что способен на такую жертву. Можно ли любить так сильно, чтобы уничтожить эту любовь ради любимой? Он понял: можно. Летя на юг, он нашел в себе силы взглянуть в лицо будущему.

Дебра больше других людей нуждается в зрении: без него ее писательский талант ущербен. Если она не видит мир, она не может его описать. Судьба наделила ее писательским даром, а потом половину его отняла. Он понимал ее плач: "О Боже! Боже! Дай мне увидеть! Пожалуйста, дай мне увидеть!". Он и сам желал того же ради нее. Рядом с этой необходимостью его собственные нужды казались жалкими и незначительными, и он молча молился: "Боже, дай ей видеть вновь".

Он посадил "навахо" в аэропорту, взял такси и поехал прямо на почту. Водитель ждал, пока Дэвид наклеивал марки и бросал письмо в ящик.

– Куда теперь? – спросил шофер, когда Дэвид вышел с почты, и Дэвид уже хотел сказать: "В аэропорт", но тут ему пришла в голову новая мысль.

– В винный магазин, – попросил он.

Там Дэвид купил ящик шампанского "Вдова Клико".

С легкой душой летел он домой. Колесо повернулось, колокольчик звякнул – теперь он ничего не мог изменить. Он избавился от сомнений, от вины – что бы ни случилось, он был готов встретить это.

Дебра почти сразу ощутила перемену и с облегчением рассмеялась, обнимая его за шею.

– Но что произошло? – спрашивала она. – Несколько недель ты был сам не свой. Я так волновалась, что чуть не заболела – а потом ты улетаешь на несколько часов и возвращаешься, гудя, как динамо. В чем дело, Морган?

– Я понял, как сильно тебя люблю, – отозвался он, отвечая объятием на объятие.

– Очень?

– Очень!

– Вот молодец! – Она зааплодировала.

"Вдова Клико", как всегда, пришлась кстати. В пачке корреспонденции, которую Дэвид привез из Нелспрейта, было письмо от Бобби Дугана. Он пришел в восторг от первых глав романа, которые посылала ему авиапочтой Дебра, и не только он, но и издатели; Бобби умудрился в качестве аванса получить сто тысяч долларов.

– Ты богата! – рассмеялся Дэвид, поднимая голову от письма.

– Только поэтому ты на мне и женился, – согласилась Дебра.