Пополудни испанцы собрались отплывать. Я пошел проститься с доном Эстебаном и крайне удивился, увидев мешок с одеялами на берегу.

– Спасибо, мне они не нужны! – воскликнул я.

– Бери, ваша милость, бери! – Дон Эстебан так и сиял добродушием. – Если они не нужны тебе, отдай воинам своего отряда. Они заслужили награды за меткую стрельбу!.. Там пятнадцать одеял…

– Не отказывайся, возьми, Белый Ягуар! – поддерживал его и Конесо. – А может, эти одеяла еще пригодятся…

Делать было нечего. Две лодки уже отплыли, а в третью как раз усаживались последние испанцы и индейцы чаима.

Когда они исчезли у нас из глаз за излучиной реки, мы окружили подозрительный мешок. Поскольку небывалый прилив щедрости у дона Эстебана лишь утвердил меня в моих подозрениях, я тут же выложил присутствующим аравакам все, что думал.

– Я не верю дону Эстебану, – заявил я под конец, – и боюсь, в этом мешке сидит страшный Канаима белолицых, сеющий смертоносную болезнь. Смотреть на него можно, но прикасаться – болезнь и смерть!

Слова мои произвели впечатление, и люди смотрели на мешок с недоверием и ужасом. К мешку был привязан шест, на котором его, очевидно, вынесли на берег таща за два конца и не прикасаясь к самому мешку, – это мне тоже показалось подозрительным.

Арасибо коснулся моей руки и робко проговорил:

– Белый Ягуар, я знаю заклинания, которые убивают злые чары, отгоняют болезнь…

– Арасибо, друг мой! – улыбнулся я. – Против того зла, какое таится в мешке, не помогут никакие заклинания, и остается лишь одно: бросить мешок в реку, пусть он утонет в море, или закопать его глубоко в землю, или – еще лучше – сжечь без остатка.

Тут подступил Пирокай с хитрыми, бегающими, как у мыши, глазками и обратился ко мне:

– Ты говоришь, что у тебя есть сомнения, но ведь твердо ты не знаешь, что в этом мешке?

– Не знаю, конечно.

– Вот видишь!..

Конесо, пожирая мешок алчным взглядом, сокрушался:

– Такой ценный подарок и уничтожать! Разве не Жаль уничтожать, если ты не уверен? А если там не сидит Канаима?

– А если даже сидит, – вызывающе выкрикнул Пирокай, – ну и что? Разве Карапана у нас не шаман и не прогонит любого Канаиму! Карапана обезвредит мешок!

– Карапана – живой труп! – гневно откликнулся на это Манаури. – Карапана мертв!

Этот резкий окрик произвел сильное впечатление на всех. Но восприняли его по‑разному: если наш род бурно приветствовал осуждение шамана, поддержав своего вождя, то кое‑кто из Серимы выражал возмущение, а Пирокай вскипел, готовый выдрать брату глаза:

– Ты лжешь, паршивая собака!

Я призвал всех успокоиться.

– Враги не отплыли еще и милю, а эта сорока, – сказал я, указывая на Пирокая, – трещит как барабан!

Среди воинов нашего рода раздался смех.

– Манаури прав! – продолжал я. – Карапана для нашего племени уже умер! У нас нет шамана. Когда над Серимой нависла опасность, кто спрятался, как трусливая змея? Карапана. Кто довел до того, что половина ваших братьев покинула Сериму и не хочет больше жить вместе с вами? Карапана.

Сторонники шамана – а их осталось ничтожно мало – не посмели и слова высказать в его защиту, и люди сразу успокоились. Я велел нашим воинам выбросить мешок в реку, но Конесо так умолял, так просил не уничтожать одеяла сейчас, что я в конце концов не устоял и уступил. Мне не хотелось гневить верховного вождя, тем более что он клялся мне всеми святыми последить, чтобы никто не касался вызывавших опасения даров.