|
Коммандант обращался с ним с высокомерной терпимостью, которая доводила лейтенанта до крайнего возмущения, а на саркастические замечания Веркрампа отвечал легкой, едва заметной улыбкой. Еще хуже было то, что коммандант постоянно препятствовал попыткам Веркрампа освободить Пьембург от коммунизма, либерализма, гуманизма, англофильства, римского католицизма и прочих врагов южноафриканского образа жизни. Когда люди Веркрампа организовали налет на помещение местной масонской ложи, именно коммандант Ван Хеерден высказал по этому поводу самое резкое осуждение. Он же настаивал и на освобождении археолога из местного университета, которого служба безопасности арестовала за якобы обнаруженные им доказательства, что на территории Трансвааля выделывали железо задолго до прибытия сюда в 1652 году Ван Рибеки[11]. Веркрамп был категорически против того, чтобы отпускать этого типа на свободу.
Никаких черномазых на Юге Африки до прибытия сюда белого человека не было. Кто утверждает противоположное, тот предатель, доказывал он комманданту. – Знаю, – ответил коммандант, – но этот парень и не утверждает, что здесь кто‑то жил до нас. – Утверждает. Он заявляет, что здесь выделывали железо. – Если тут выделывали железо, это еще не значит, что здесь жили люди, – подчеркнул коммандант. В результате археолога, у которого к тому времени были явные признаки сильного душевного расстройства, перевели в психбольницу Форт‑Рэйпира. Тогда‑то Веркрамп и увидел в первый раз доктора фон Блименстейн. Она ловко завернула пациенту руку за спину и почти строевым шагом повела его в палату, а лейтенант Веркрамп смотрел ей вслед, любовался ее широкими плечами и мощными ягодицами и чувствовал, что влюбился. После этого он стал почти ежедневно бывать в больнице, чтобы справиться о состоянии здоровья археолога, и, сидя в кабинете врачихи, внимательно изучал и запоминал мельчайшие подробности ее лица и фигуры. Назад в полицейский участок он возвращался с таким ощущением, будто побывал в каком‑то сексуальном Эльдорадо. Он мог часами мысленно восстанавливать образ прекрасной психиатрини в деталях, подсмотренных во время его бесчисленных визитов в клинику. Каждое новое посещение обогащало его каким‑то дополнительным штрихом, и ее образ в его представлении становился все более полным. Один день это могла быть ее левая рука. В другой раз – мягкие изгибы ее живота, образующего резкие складки в том месте, где он был схвачен поясом. Или же одна из ее крупных грудей, плотно лежащая в бюстгальтере. А как‑то летним днем ему удалось подсмотреть и ее бедра, скрытые под плотно облегавшей юбкой, – белые, покрытые легкой рябью. Лодыжки, колени, руки, подмышечные впадины – все это Веркрамп знал отлично и в подробностях, способных удивить саму докторшу. Впрочем, вполне возможно, что, узнай она об этом, она бы не удивилась. Сейчас, когда они стояли в тени под тентом, под которым подавали прохладительные напитки и мороженое, лейтенант Веркрамп заговорил о происшедшей в комманданте перемене. – Не понимаю, в чем дело, – сказал он, предлагая врачихе еще одну порцию мороженого. – Он стал так модно одеваться. – Доктор фон Блименстейн пристально посмотрела на Веркрампа. – Что значит модно одеваться? – спросила она. – Ну, он купил себе твидовый пиджак. С накладными карманами и поясом сзади. И начал носить какие‑то странные ботинки. – По‑моему, это все совершенно нормально, – ответила Блименстейн. – А к духам или женскому белью он интереса не проявляет? Лейтенант Веркрамп грустно покачал головой. – У него и речь изменилась. Теперь он предпочитает говорить по‑английски, а на письменном столе у себя в кабинете поставил портрет английской королевы. – Вот это уже довольно странно, – сказала доктор. |
