Лика распахнула окно. Студеная волна ночного воздуха ворвалась в комнату. С вокзала долетали умирающие звуки музыки, с неба глядела луна, таинственная и точно робкая, под легкой дымкой облаков. «Addio Napoli», — пела Лика и, глядя на эту северную студеную ночь, на испещренное золотистыми бликами небо, на таинственный палевый месяц и молчаливо замерший в своей жуткой непроницаемости сад, она думала о другом небе, ясном и прозрачном, о других ночах, благовонных и горячих ночах юга…

В саду под самыми окнами Лики блеснул огонек сигары…

— Лика! — послышался чей-то не громкий голос.

Девушка разом отпрянула от окна. Песнь круто оборвалась, замолкла, неоконченная, на полуслове.

— Это — я, Лика, не бойтесь… — и Андрей Васильевич Карский выступил из тени в полосу лунного света.

— Ах, это вы, petit papa! А я не узнала вас! Думала чужой! — произнесла Лика дрогнувшим голосом.

— А вы хотели бы увидеть вместо меня волшебника той дивной страны, о которой вы так очаровательно сейчас пели? Но какой у вас голос, Лика! Я и не воображал и не подозревал даже, что вы поете, как настоящая певица.

— Я училась три года пению! — скромно отвечала ему Лика.

— Но вы поете бесподобно, как никто. Я ничего подобного не слышал вне сцены театра. Однако послушайте, Лика, вам сейчас еще не хочется спать, — спросил отчим и не дожидаясь ее ответа, прибавил: — накиньте что-нибудь на плечи потеплее и сойдите в сад. Мы потолкуем с вами.

— С удовольствтем, — вскричала Лика, обрадованная как ребенок возможностью найти собеседника, и через минуту вышла к отчиму, закутанная в белый оренбургский платок.

Он взглянул на нее и улыбнулся.

— О чем вы, papa? — изумилась она.

— Знаете ли, Лика, на кого вы похожи так? На какую-нибудь белую виллису скандинавской древней саги или фею волшебной страны. Но, впрочем, оставим фантазии! Я нахожу, что вы сегодня совсем иная, нежели всегда.

— И вы тоже иной, papa, совсем иной, нежели прежде, — в тон ему отвечала падчерица.

— То есть? — изумленно приподнял свои строгие брови отчим.

— Вы не рассердитесь, если я буду откровенна с вами? Не обидитесь на меня? — и Лика, нежно прижавшись к нему, продернула ему под руку свою тонкую ручку.

— Можно ли сердиться на вас, Лика. Вы сама — доброта.

— Ну, так слушайте же, что я буду говорить вам. Вы сегодня совсем, совсем иной, чем эти две недели, что я вас знаю. Вы всегда такой деловой, такой озабоченный, и строгий, как в министерстве. Вид у вас такой замкнутый, такой серьезной, какой-то непроницаемый, сказала бы я… И, когда вы с гостями даже или на музыке, от вас холодком веет, деловым холодком.

— Что поделаешь! Я — «человек портфеля», как про меня весьма остроумно выразился один шутник. У меня своя система жизни.

— Ха, ха, ха! — звонко расхохоталась Лика и ее смех так и прорезал восстановившуюся было тишь мглистой осенней ночи. — У вас система, у Рен — метода, Господи, что за люди такие собрались! А по-моему — жить «по мерке» — ужас.

Тут смех ее разом прервался и сама она нервно вздрогнула, кутаясь в платок.

— А вы как понимаете жизнь, Лика?

— О, совсем, совсем иначе! Я бессистемная какая-то, papa, право, — и она рассмеялась, — я понимаю жизнь…

— В вечном празднике и в погоне за удовольствиями.