Полагаю, мы не ошибемся, если скажем, что ребенок смеется от чистого удовольствия при обстоятельствах, которые нами воспринимаются как комические, но нам неведома мотивировка этого удовольствия. В то же время мотивы ребенка ясны и могут быть описаны. Когда кто-нибудь поскользнется, например, на улице и упадет, то мы смеемся, потому что событие оказывает – неизвестно, почему – комическое впечатление. Ребенок же смеется в этом случае от чувства превосходства, от радости, что не повезло другому: «Он упал, а я – нет». Некоторые мотивы удовольствия ребенка оказываются утерянными для взрослых. Поэтому мы в подобных условиях ощущаем «комическое» чувство взамен утерянного.

Было бы заманчиво обобщить искомый специфический характер комизма, усмотреть в нем пробуждение инфантильности, трактовать комизм как обретенный заново «утерянный детский смех». Тогда можно было бы сказать, что я всякий раз смеюсь по поводу различия в затратах энергии, сравнивая себя с другим человеком, когда вновь нахожу в другом человеке ребенка. Точнее, полное сравнение, приводящее к комизму, должно бы гласить: «Так делает он, а я делаю иначе. Он делает так, как делал это я, будучи ребенком».

* * *

Итак, смех являлся бы каждый раз результатом сравнения между мною-взрослым и мною-ребенком. Отсутствие единообразия в комических различиях – из-за чего кажется комичной то большая, то меньшая затрата энергии – согласуется с инфантильным условием. Комизм при этом фактически всегда соотносится с инфантильностью.

Сказанное не противоречит тому факту, что ребенок сам как объект сравнения не производит комичного впечатления (разве что производит умилительное), как не противоречит и то обстоятельство, что сравнение с инфантильным воздействует комически, лишь когда различие в затратах не получает иного применения, так как при этом принимаются во внимание условия разрядки. Все, что включает психический процесс в какую-либо связь с другими, противодействует разрядке излишней энергии и находит ей иное применение. Все, что обособляет психический акт, способствует разрядке. Поэтому сознательная установка на ребенка как на объект сравнения делает невозможной разрядку, необходимую для комического удовольствия. Только в предсознательном обнаруживается такое приближение к обособлению в том виде, в каком мы можем приписать его и душевным процессам ребенка. Добавление к формуле сравнения («Так делал я, будучи ребенком», источник комического) принималось бы, следовательно, во внимание для различия средних величин, только если никакая другая связь не смогла бы притязать на избыток высвобожденной энергии.

Если далее продолжать попытку отыскать сущность комизма в предсознательной связи с инфантильностью, нам придется сделать шаг вперед от выводов Бергсона и признать, что сравнение, которое обуславливает комизм, должно не только пробуждать прежнее детское удовольствие и детскую игру, но и затрагивать детскую сущность как таковую – быть может, обращаться даже к детскому страданию. Мы расходимся в этом с Бергсоном, но остаемся в согласии с собой, приводя комическое удовольствие в связь не с воспоминаниями об удовольствии, а всегда только со сравнением. Возможно, что случаи первого рода покрывают до некоторой степени закономерный и непреодолимый комизм.

Присоединим сюда вышеприведенную схему случаев, в которых возможен комизм. Мы сказали, что комическая разница получается или а) от сравнения между другим человеком и мною; б) от сравнения, производимого исключительно в пределах другой личности; в) от сравнения, производимого исключительно в пределах моего «я».