„Могу вам признаться, что я чувствовал себя порядочным дураком. Я стоял совершенно один на этом проклятом побережье, сзади лежало ровное болото, а предо мною расстилалось темное безбрежное море, на котором едва виднелась лодка, уносимая течением все дальше и дальше. Я проклинал и Даусонов, и Джемрачсов, и музеи, и все, что только имеет с ними какую-либо связь. Я кричал негру до тех пор, пока не охрип и пока крики не перешли в стоны.

„Не оставалось ничего другого, как только плыть в догоню за лодкой и попытать счастья с акулами. И вот, раскрыв свой складной нож и взяв его в зубы, я разделся и вошел в воду. Но как только я вошел в нее, лодка скрылась у меня из глаз. Стараясь взять направление наперерез, я пустился вплавь. Я надеялся, что негр чересчур слаб, чтобы управлять лодкой, которую течением будет нести все в одном и том же направлении. Вскоре она снова появилась на моем горизонте, несколько более к юго-западу. Сумрак сгущался и ночь быстро наступала. Сквозь синеву неба проглядывали уж звезды. Я плыл, как на состязании, хотя в руках и ногах уже чувствовал боль.

„К тому времени, как звезды загорелись полным блеском, я уже почти догнал лодку. Когда совершенно стемнело, вода засветилась, как огонь… фосфоресценция, знаете. Временами у меня просто голова кружилась. Я с трудом различал, где у меня звезды, и где вода, и плыву ли я вверх или вниз головой. Челнок был черен, как грех, а струя под его носом казалась каким-то жидким светом. Понятно, что влезать в лодку следовало с осторожностью. Я хотел сначала убедиться, там ли еще негр. Оглядевшись, я увидел, что он лежит прижавшись к самому носу, вследствие чего корма лодки поднялась из воды. Челн, кроме движения вперед, имел еще вращательное… знаете, вот, как в вальсе. Подплыв к корме и нагнув ее вниз, я стал наблюдать, не проснется ли негр. Понемногу я стал влезать в лодку, держа нож в руках и приготовившись к защите. Но негр не двигался. И вот, я уже сидел в корме челнока и плыл по спокойному сверкавшему от фосфоресценции морю, ожидая, что будет дальше.

„Спустя довольно долгое время, я окликнул его по имени, но ответа не получил. Я был слишком утомлен, чтобы рисковать схваткой. Так мы и остались каждый на своем месте. Думается мне, что раз или два я даже задремал. Когда рассвело, я понял, что он мертв, весь распух и побагровел. Мои три яйца и кости лежали посреди лодки вместе с бочонком воды, небольшим количеством кофе и бисквитами, завернутыми в лист «Головы Аргуса», а из-под трупа виднелась жестянка с метиловым спиртом. Весла не было, и ничего такого, что могло бы заменить его, за исключением разве жестянки; поэтому я решил пока попрежнему довериться течению. Осмотрев труп, я пришел к убеждению, что смерть последовала от укуса какого-нибудь ядовитого животного — змеи, скорпиона, а быть может, неизвестной мне стоножки. Я поспешил выкинуть его за борт.

«Напившись воды и съев несколько бисквитов, я огляделся. Полагаю, что, находясь так близко к поверхности моря, как было это со мною, и нельзя рассчитывать на большой кругозор; как бы там ни было, но ни Мадагаскара, ни другой какой земли на горизонте не было видно. В юго-западном направлении я заметил парус, но судно прошло стороною, так что корпус его так и не показался на горизонте. Вскоре солнце высоко поднялось над горизонтом и начало жечь меня. Боже! Я чувствовал, что мозги у меня вот-вот закипят. Попробовал было окунуть голову в море, но в эту минуту мне попалась на глаза „Голова Аргуса“; я лег на дно лодки и растянул над собою газету. Что за чудная вещь эти газеты! Никогда раньше не приходилось мне с таким наслаждением читать газету, как теперь. Полагаю, что не меньше, как раз 20 прочел я от доски до доски этот благословенный, старый номер „Аргуса“.