„Вы удивились бы, если бы увидели, что за интересная птичка вышла из этого цыпленка. С самого начала она привыкла ходить за мной, как собачонка. Когда я ловил рыбу в лагуне, она стояла, как бы в ожидании и за то всякий раз получала свою долю добычи. А как она была умна! На морском берегу валялась всегда масса каких-то зеленоватых, бородавчатых морских животных, что-то вроде пикулей; вот раз мой Эпиорнис и попробовал этой гадости; так насилу он оправился. После этого он даже и смотреть на них не хотел.

„А как он рос! За его ростом чуть не глазами можно было уследить. Никогда я не был человеком общества, но его спокойный милый характер просто подкупал меня. Почти два года мы были счастливы, насколько только можно быть счастливыми на том проклятом острове. О бездеятельности я не горевал, так как знал, что мое жалованье у Даусонов продолжается и сумма все увеличивается. Временами на горизонте показывался парус, но ни одно судно не подошло к острову. Я забавлялся тем, что украшал остров различными изображениями и надписями, выкладывая их как бы мозаикой из морских ежей и раковин. Между прочим, я вывел громадными буквами слова: «Остров Эпиорниса», в том роде, как это делается из цветных камешков на железнодорожных станциях в провинции; кроме того, там были математические вычисления и чертежи разные.

«Часто наблюдал я, лежа на траве, как мой птенчик расхаживает около меня и поклевывает; я даже фантазировал на ту тему, как я буду показывать его и зарабатывать этим деньги, если только удастся мне выбраться из своего заточения. После первой линьки он сделался красивее; на голове у него появился гребень и синие сережки, а в хвосте несколько зеленых перьев. Частенько я размышлял, имеет ли Даусон какое-нибудь право на него или нет? В бурную погоду и во время дождливого сезона мы ложились с ним бок о бок под навес, который я устроил из обломков челнока; чтобы скоротать время, я рассказывал ему всякие глупости о своих друзьях, оставшихся у меня дома. Когда же непогода проходила, мы опять таки вместе вылезали из своего убежища и отправлялись бродить по берегу в поисках за морскими выкидками. Говорю вам, это была настоящая идиллия. Если бы у меня было хоть немного табаку, я чувствовал бы себя, как на небе.

„Однако же, в конце концов второго года счастие наше стало помрачаться. К этому времени мой Пятница превратился уже в великана, вышиною в четырнадцать футов, если считать и клюв, с громадной, массивною головою, похожей на мотыгу, и парой большущих карих глаз с желтым ободком, расположенных рядом, как у человека, а не по сторонам головы, как у курицы. Оперение сделалось прямо восхитительным — ничего похожего на скромную и монотонную окраску наших страусов — скорее оно походило на оперение казуаров, как по цвету, так и по узору. Но вместе с этим он начал обнаруживать признаки скверного характера — он начал поднимать и топорщить на меня свой гребень…

„Однажды случилось, что рыбная ловля моя была крайне неудачна… смотрю… а мой Пятница расхаживает и подпрыгивает около меня как-то особенно странно. Я подумал, что он, быть может, наелся опять морских огурцов или какой-нибудь другой гадости; но, нет, оказалось, что он просто сердится. Я тоже был страшно голоден, и когда, наконец, мне удалось вытащить рыбу, то, понятно, я пожелал оставить ее для себя. В то утро расположение духа было скверное с обеих сторон. Он подскочил к рыбе и уже схватил ее, а я ударил его за это по голове. А он как кинется на меня! Боже!…

„Это он мне сделал, — сказал рассказчик, указывая на шрам. — Затем, он лягнул меня. Право, ломовая лошадь не могла бы лягнуть сильней. Поднявшись и увидев, что он намеревается снова броситься на меня, я кинулся бежать, закрывая лицо обеими руками. Но чудовище на своих длинных ногах бежало, как хорошая скаковая лошадь и наносило мне удар за ударом.