|
"Ненавижу тебя, всегда ненавидел, белая кость, голубая кровь, облюю сейчас всю вашу свадьбу". До Лучникова тогда дошло, что перед ним злейший его враг, опаснейший еще и потому, что, кажется, влюблен в него, потому что соперником его считать нельзя. Потом еще были какие-то истерики, валянье в ногах, гомосексуальные признания, эротические всхлипы в адрес Маруси, коварные улыбки издалека, доходящие через третьи руки угрозы, но всякий раз на протяжении лет Лучников забывал Игнатьева-Игнатьева, как будто тот и не существует. И вот наконец -- покушение на жизнь! В чем тут отгадка -- в политической ситуации или в железах внутренней секреции? -- Ну хорошо, я уяснил себе опасность ситуации, -- сказал Лучников. -- Что из этого? -- Нужно принять меры, -- сказал Бутурлин. Отец молчал. Стоял в углу, глядел на замирающее в сумерках море и молчал. -- Сообщи в ОСВАГ, -- сказал Лучников. Бутурлин коротко хохотнул. -- Это несерьезно, ты знаешь. -- Какие меры я могу принять, -- пожал плечами Лучников. -- Вооружиться? Я и так, словно Бонд, не расстаюсь с "береттой". -- Ты должен изменить направление "Курьера". Лучников посмотрел на отца. Тот молча перешел к другому окну, даже и не обернулся. Закатные небеса над холмами изображали битву парусного флота. Лучников встал и, прихватив с собой бутылку и пару сигар, направился к выходу из кабинета. Бутурлин преградил ему путь. -- Андрэ, я же не говорю тебе о коренном изменении, о повороте на 180 градусов... Несколько негативных материалов о Союзе... Нарушение прав человека... насилие над художниками... ведь это же все есть на самом деле... тебе же не придется врать... ведь ты же печатаешь такие вещи... но ты это освещаешь как-то изнутри, как-то так... будто бы один из них, некий либеральный "советчик"... Ведь ты же сам сознайся, Андрей, всякий раз возвращаешься оттуда, трясясь от отвращения... Пойми, несколько таких материалов, и твои друзья смогут тебя защитить. Твои друзья смогут тогда говорить: "Курьер" -- это независимая газета Временной Зоны Эвакуации, руки прочь от Лучникова. Сейчас, ты меня извини, Андрей... -- Голос Бутурлина вдруг налился историческим чугуном. -- Сейчас твои друзья не могут этого сказать. Лучников легонько отодвинул Фредди и прошел к дверям. Выходя, успел заметить, как Бутурлин разводит руками, -- дескать, ну вот с меня, мол, и взятки гладки. Отец не переменил позы и не окликнул Андрея. Он ушел из "частных комнат" в свою "башенку", открыл дверь комнаты, которая всегда ждала его, и некоторое время стоял там молча в темноте с бутылкой в руке и с двумя сигарами, зажатыми между пальцев. Потом медленно распустил шторы. Полыханье парусной битвы за плоскими скалами Библейской Долины. Лучников лег на тахту и стал бездумно следить медленные перемещения деформированных и частично горящих фрегатов. Потом он увидел на полке над собой маленький магнитофон, до которого можно было дотянуться, не меняя позы, и это соблазнило его нажать кнопку. Сразу в черноморской тишине взорвался заряд потусторонних звуков, говор странной толпы, крики чуждых птиц, налетающий посвист морозного ветра, отдаленный рев грубых моторов, какой-то лязг, стук пневмомолотка, какая-то дурацкая музыка -- все это было чуждым, постылым и далеким, и это была земля его предков, коммунистическая Россия, и не было в мире для Андрея Лучникова ничего родное. Всю эту мешанину звуков электропилой прорезал кликушеский бабий голос: -- Молитесь, родные мои, молитесь, сладкие мои! Нет у вас храма, в угол встаньте и молитесь! Святого образа нет у вас, на небо молитесь! Нету лучшей иконы, чем небо! Прошлой зимой в Лондоне Лучников ни с того ни с сего купил место в дешевом круизе "Магнолия" и прилетел в Союз. |
