Он улыбнулся мне, и я улыбнулся ему. И с этим познакомились.

Понятно, что произнести подобного имени никто кроме самого Кумарагурубарана не мог. Поэтому до конца учебы мы называли его просто Кумар, что, между прочим, означает «Великий». Конечно, обладатель такого имени не мог быть простым человеком.

А мы продолжали знакомство.

— Это Ханна, она из Канады.

— Значит, все-таки не племянница, — понял я и помахал ей рукой.

4

— А меня зовут Олуэн. Веду тут хозяйство. Я — хаузкипер.

Слово это звучало также необычно и торжественно, как, например, «обергофмаршал». Оно походило на воинское звание. Я подумал, что если у обычной домашней хозяйки и может случиться на кухне или в комнатах беспорядок, то у хаузкипера — никогда.

Но «хаузкипер» я выговаривал легко, а вот Олуэн никак не выговаривалось. Всякий раз у меня выходило Оулен, что, между прочим, в переводе означает «сова». Так я и звал ее до конца курсов. И Олуэн на это не обижалась, потому что и вправду немного походила на сову.

Затем Олуэн поднялась, и я снова увидел, как крепко она стоит на ногах. Да и плечи у нее были такими, что без труда выдерживали тяжесть ведения хозяйства.

— А ТЕПЕРЬ: ЗАПОМНИТЕ НАШ РАСПОРЯДОК!

Я достал ручку с блокнотом, потому что это дело лучше было записать: Олуэн-хаузкипер принялась загибать пальцы один за другим, они ложились на ладонь как солдаты, которых обергофмаршал кладет на плац.

— Семь тридцать — подъем. Восемь ноль ноль — спуск к завтраку. Двенадцать тридцать — ланч. Восемнадцать тридцать — обед. Двадцать два ноль ноль — отбой. И постарайтесь не нарушать, а то, знаете…

Мы кивнули, показывая, что, может, конечно, и не знаем, но все же догадываемся.

— А по воскресеньям вы будете мыть посуду сами. Потому что воскресенье у меня выходной.

— Чуть-чуть помедленнее, — попросил я, — а-то я записываю.

Олуэн подождала, когда я закончу писать, и вдруг хлопнула ладонью по столу. От страха я начертил длинную линию через весь блокнот.

— И НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ УНОСИТЬ ПОСУДУ В КОМНАТЫ. НАКАЗАНИЕ ЗА УНОС ПОСУДЫ — СМЕРТЬ!

Если бы Кумар не имел такой темный цвет лица, то он наверняка побелел бы от страха, поскольку, говоря о смерти, Олуэн смотрела на него. То ли он уже уносил посуду в свою комнату, то ли вскоре намеревался это сделать. Во всяком случае, в этот момент кофейный цвет его лица разбавило молоко.

Затем Олуэн повернулась ко мне.

Я никой посуды в комнаты не уносил и поэтому мне бледнеть было нечего. Но я все же побледнел.

— А сейчас я покажу вам вашу комнату!

Вслед за Олуэн я вышел в коридорчик и стал подниматься по лестнице. Ступеньки походили на клавиши пианино. Когда на них нажимала Олуэн они говорили «крокодайл!». А когда наступал я шептали «сван».

Под эти странные звуки мы взошли на второй этаж и начали подниматься на третий.

На стене лестничного пролета висели за стеклами картины, изображающие различных животных. То я видел зебру, которая бежала по моему лбу, то птицу, которая высиживала яйца, в моем правом ухе.

На площадке третьего этажа Олуэн свернула к правой двери и провернула в ее скважине ключ.

Бело-золотой свет рухнул на меня, и я чуть не скатился вниз по лестнице.

Вслед за Олуэн я вошел в комнату, которую можно было справедливо назвать мансардой.

Мансарда — лучшее жилье для поэта. В мансарде легче и пишется, и дышится. Да и поглядеть на мир лучше из-под самой крыши.

Медитировать, кстати, в мансарде тоже хорошо.