Между тем же разразился мировой экономический кризис, и Брюнинг увидел теперь тот большой внешнеполитический шанс, о котором уже шла речь в предыдущей главе: шанс использовать мировой экономический кризис, чтобы посредством преднамеренно проводимого радикального обострения экономического кризиса в Германии избавиться от репараций. Это было для него в тот момент важнее, чем задуманный государственный переворот. Тем не менее, в июле 1930 года он распустил рейхстаг, и назначил на сентябрь 1930 года новые выборы. И тут произошло нечто неожиданное. На этих выборах национал-социалисты Гитлера, в «хорошие» времена Гинденбурга бывшие партией малозначимой, неожиданно стали второй по силе партией. Они получили 18 процентов голосов избирателей, 107 мандатов, и тем самым на германской внутриполитической сцене внезапно появилась новая сила, с которой впредь следовало считаться. Что сделало вдруг национал-социалистов столь сильными?

Было три причины, которые сделали национал-социалистов в 1930 году сначала массовой партией, а затем, в 1932, вообще сильнейшей партией.

Первую следует искать в экономическом кризисе: он вёл к ужасно быстрому прогрессирующему обнищанию рабочих и также — это не следует забывать — предпринимателей, среди которых также многие обанкротились и жизнь их была разрушена. В 1932 году, в котором было шесть миллионов безработных, появился плакат, на котором в экспрессионистском стиле была изображена большая масса нуждающихся и больше ничего. Внизу стояли только слова: «Гитлер, наша последняя надежда». Это попало в цель. Нужда была реальностью. И реальностью было также то, что Гитлер был единственным, кто обещал изменить такую ситуацию. В то время как Брюнинг, как каждый мрачно чувствовал, нужду даже умышленно усиливал — с патриотическими внешнеполитическими целями, которые он однако не мог сделать достоянием гласности и которые сами по себе и сегодня еще не признаны повсеместно.

Нужда была первой причиной, которая привлекла массы к Гитлеру. Она стала еще и сегодня охотно признаваемой в качестве единственного, и тем самым решающего оправдания неожиданного столь массово проявившегося голосования за нацистов. Нужда была причиной, и очень сильной, но не единственной.

Вторая причина была в неожиданно снова усилившемся национализме. Он далеко не столь ощутим, как экономическая нужда тех лет, и также не столь легко объясним. Кажется даже противоречивым, что именно нужда и экономическое отчаяние сопровождались своего рода взрывом национальных чувств. Но так это и было; каждый, кто ещё осознанно пережил годы с 1930 до 1933, может это засвидетельствовать. Национальные комплексы и затаённые обиды времени после 1918 года, чувства, которые выражались в таких оборотах, как «удар кинжалом в спину» и «ноябрьские предатели» никогда не были преодолены полностью. Но в годы с 1919 до 1924 они всё же в основном были ограничены средой старых правых, избирателей Германской Национальной Народной партии, а после 1925, когда эта партия принимала участие в управлении страной, смягчились. Теперь же они вдруг стали общим достоянием почти всех партий; даже коммунисты вдруг заговорили националистическим языком, а тайные и явные монархисты, стоявшие за президентским кабинетом Брюнинга, и подавно.

Но тем самым они занялись тем, в чём их с самого начала недосягаемо превосходили национал-социалисты. Никто не апеллировал к национализму, национальной гордости и национальным обидам с такой убежденностью — и потому с такой силой убеждения — как они. Никто не отваживался утверждать, как они, что Германия собственно должна была победить в Первой мировой войне, да в сущности и победила, и лишь вследствие коварства и предательства у неё была украдена победа. Никто столь откровенно не предрекал, что эта потерянная победа однажды должна быть навёрстана.