Ей стало жаль его, она и сама не знала, любовь ли это или жалость к нему, невзрачному, плохо одетому, но бесконечно талантливому, так и не осознавшему до конца всю силу и глубину своего дарования, она знала, он живет в общежитии, родители его далеко, в маленьком городке на Урале, наверное, он плохо питается, не хватает денег от стипендии до стипендии, ему конечно же трудно, но у него талант, самый настоящий, неподдельный, искрящийся…

— Идем ко мне… — Она потянула его за рукав.

— Куда? — спросил он и, вдруг поняв то, что она сказала, просиял мгновенно.

— Идем, — повторила Вероника. — Настенька, наверное, уже нас заждалась, она ушла пораньше, грозилась приготовить для нас ужин повкуснее…

Он переехал к ней. Поначалу все никак не мог нарадоваться на Веронику: вот она, живая, осязаемая, его жена, его гордость, самая любимая, самая желанная на свете, рядом с ним, в одной квартире. Потом постепенно привык, как привыкают обычно ко всему: и к плохому, и к хорошему, не только к присутствию Вероники, но и к теплой, чистой квартире, вкусной еде, незаметному и в то же время тщательному уходу Настеньки за ним…

С раннего утра, еще до того как идти на занятия, Арнольд начинал распеваться, сперва гаммы, сольфеджио, упражнения для голоса, потом садился за пианино, аккомпанируя сам себе. Поначалу стеснялся петь, вдруг помешает Настеньке, но она прямо так и заявила:

— Не дури, Арнольд, пой себе на здоровье — и тебе польза, и мне радость тебя послушать…

Раз в неделю к нему приходила Виктория Петровна, аккомпаниатор, знавшая решительно всех лучших певцов столицы, когда-то аккомпанировала самому Леониду Витальевичу Собинову, строгая, цыганского типа особа, беспрестанно курившая очень крепкие сигареты, в ушах ее болтались длинные с прозрачными камнями серьги, пальцы были унизаны тяжелыми перстнями, как ни странно, никак не мешавшими ей играть. Входя, Виктория Петровна закуривала сигарету, садилась за пианино, сверкнув выпуклым темно-карим глазом, приказывала:

— Арнольд, прошу, вот сюда, начинаем…

Встряхивала головой, сверкая прозрачными камнями серег, бросала большие сильные руки на клавиши. Повторяла строго:

— Начинаем…

И Арнольд начинал петь…

Их маленькая семья жила на диво скромно, тихо: Вероника с раннего утра на репетиции, потом прибежит домой, пообедает, чуть-чуть отдохнет и обратно в театр, на спектакль, Арнольд стал служить в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, покамест не получал больших ролей, однако надеялся, и Вероника тоже полагала: голос его наверняка вывезет.

Настенька вела хозяйство, вела экономно, рассчитывала все до копеечки, на рынке торговалась исступленно за каждый пучок редиски, за каждый кабачок или вилок капусты нового урожая.

— У меня их двое, — говорила. — Им обоим витамины требуются, поскольку работа у них очень тяжелая…

— Кто же они у тебя? — спросит кто-нибудь, бывало. — Грузчики или водители самосвалов?

— Какие там грузчики, — Настенька пренебрежительно кривила тонкие губы. — Они — артисты, у них работа штучная, не нам с вами понимать…

И, отрезав, таким образом прекращала разговор — последнее слово оставалось за нею.

Между тем у Вероники появились уже поклонницы, именно поклонницы, на поклонников она не обращала внимания, и они быстро отваливались, отсыхали, как выражалась Настенька. А поклонницы были настойчивы, терпеливо поджидали Веронику возле артистического подъезда, гурьбой провожали домой, иной раз, выходя из дома, она встречала какую-либо забавную девчушку, должно быть давно уже выстаивавшую около дома, промерзшую, даже подчас окоченевшую, как это случилось однажды в трескучий февральский мороз.