Кроме того, она вела курс сценического мастерства в театральном училище, в том самом, в котором училась некогда сама.

Денег хватало, Настенька, сильно постаревшая за эти годы, однако не желавшая никому уступить вести хозяйство, по-прежнему являлась единственной, полноправной домоправительницей. Порой Варя помогала ей; как и прежде, так и теперь Варе были присущи две самые сильные привязанности ее жизни: Вероника и туризм. Она раньше Вероники ушла на пенсию, почти каждый день навещала Настеньку и Веронику, а по воскресеньям отправлялась в походы с неизменным рюкзаком за спиной, в кедах и смешных, не по ней сшитых брюках. Настенька втихаря подсмеивалась над нею, никак не угомонится баба, пора бы уж свои походы запереть, да подальше, а Вероника с неподдельной жалостью смотрела, как Варя бодро вышагивает по улице, одетая в ветхий, некогда подаренный Вероникой японский свитер, кепочка на голове козырьком назад, в разношенных, удобных для похода мальчиковых ботинках, тощая, со спины совершенная девочка, старенькая Варя…

Случалось Веронике за эти годы не раз влюбиться, как же иначе, однако она не только быстро увлекалась, но и умела быстро остывать. Иногда говорила Настеньке:

— Наверное, я уж такая родилась, мужики для меня в общем-то мало что значат…

— И это очень даже хорошо, — отзывалась Настенька, предовольная: Верочка душу свою не ранит, ни о ком не тоскует, не сохнет — лучшего и желать не следует…

Вероника работала много, бывало, с раннего утра до самого вечера. Из Дома культуры текстильной фабрики мчалась в театральное училище — читать лекцию, потом в консерваторию или в театр, слушать и смотреть своих учеников. Она не ожидала, что будет так переживать за всех этих мальчиков и девочек, еще недавно совершенно чужих и незнакомых. Сама себе дивилась: каждый экзамен ее учеников в училище стоил ей немало здоровья. Зато бывали и радости, например тогда, когда любимая ее ученица была принята после окончания училища в тот самый театр, в котором раньше служила Вероника.

И первая роль, однажды порученная ей, была роль Маши в «Трех сестрах».

В день премьеры Вероника вдруг поняла, что волнуется, пожалуй, даже сильнее, чем некогда, когда выступала сама. Сидела в третьем ряду партера, вся подавшись вперед, сжав ладони, невольно тихо шевеля губами, повторяя про себя слова роли, которую знала до сих пор назубок, ночью разбуди, не собьется, не позабудет ни одного слова…

Ученица, рыхлая, большеглазая, невозможная каприза, однако, безусловно, талантливая, за талант ей прощали многое, держалась на сцене хорошо; когда прощалась с Вершининым, плакала настоящими слезами. Зал бешено аплодировал, Вероника горделиво поглядывала на зрителей: ведь это была ее ученица, это она научила ее позабыть обо всем бытовом, наносном, жить на сцене жизнью той, чью роль приходилось исполнять. И все-таки одной только Настеньке Вероника не могла не признаться:

— Я была другой Машей, помнишь? Растрепанней, искренней, что ли…

— Известное дело, никого нет лучше тебя, — ответила Настенька, само собой не видевшая и не знавшая ученицу Вероники на сцене, но зато хорошо помнившая Веронику во всех ролях.

Вероника привязалась так же и к своим кружковцам на текстильной фабрике. Особенно одаренных среди них не было, однако она стремилась научить их любить театр, понимать и ценить подлинное искусство.

Однажды, под Новый год, сумела для них раздобыть билеты на новогоднюю премьеру в свой бывший театр.

Это оказалось далеко не легким делом, пришлось долго уговаривать администратора, неподатливого, известного всей Москве толстяка, внешне добродушного, как и все толстяки, а на самом деле кремень-мужик, однако все-таки уговорила, выцыганила у него семь билетов, шесть своим кружковцам, один для себя, вещь неслыханная: семь билетов — да еще в день премьеры!

Спектакль был долгий, в пяти действиях, «Гроза» Островского, выступали молодые артисты, недавно принятые в театр, старых почти уже не было, Вероника вздыхала про себя: когда-то Катерину играла в очередь с самой Павловской, до сих пор иные театралы считали, что она сыграла нисколько не хуже, а может быть, даже лучше Ларисы Помпеевны Павловской…

В антрактах она ходила со своими драмкружковцами по фойе, то и дело раскланивалась со знакомыми, публика была премьерной, особенной, много знакомых, тех, кого она помнила и кто помнил ее, показывала драмкружковцам фотографии актеров, висевшие на стенах, поясняла:

— Это мой всегдашний партнер, а эта — страшная была стерва, но темперамент — непревзойденный, а это тот, кто основал наш театр, я еще застала его…

Кто-то из девочек увидел ее портрет, воскликнул восторженно:

— Смотрите, Вероника Алексеевна…

— Да, это я, — будто бы невероятно скромно, почти безразлично сказала она, внутренне ликуя: как славно получилось, что они сами набрели на ее портрет, ей не пришлось подводить и показывать, до чего славно…

* * *

Арнольд явился неожиданно, вдруг рано утром, Вероника еще спала: звонок в дверях, Настенька открыла дверь, удивленно воззрилась на незнакомого, очень худого человека в легком пальтеце, почти в летнем, хотя зима уже была в разгаре, на землю лег тяжелый снег, мороз по утрам был беспощаден.