— Накорми его, чаю дай…

— А как же, — обиделась Настенька. — Будто сама не знаю…

Вероника оделась, подмазалась слегка, поймала себя на том, что хочет казаться моложе, красивее. С грустью глянула на свое бледное со сна лицо, вспомнилось, когда-то просыпалась розовая, Настенька, бывало, говорила: словно маков цвет, а теперь что ж, как бы там ни было, годы, куда от них денешься…

Легким своим, как бы летящим шагом вышла на кухню, протянула руку Арнольду, сказала просто, будто совсем недавно рассталась с ним:

— Ну, здравствуй, рада тебя видеть…

Он оживился, даже порозовел от удовольствия, оттого что она так сказала, ответил:

— И я тоже рад тебя видеть…

Вероника присела к столу, обернулась к Настеньке:

— Мне чайку налей, да покрепче…

Настенька налила ей чаю, подвинула стакан, сама тут же вышла из кухни, пусть поговорят друг с дружкой, есть им о чем вспомнить, есть о чем потолковать, пусть никто не мешает…

В тот же вечер в театре был прогон спектакля, в котором участвовали две ученицы Вероники: толстенькая, розовощекая Агафонова, игравшая роль горничной Тани в «Плодах просвещения», и Лиля Вертер в роли Бетси, чистокровная русачка из-под Рязани, обладавшая этой странной для русского уха фамилией.

— Если хочешь, идем вместе, — предложила Вероника Арнольду.

Он подумал, потом все-таки отказался:

— Устал, лучше дома побуду…

«Однако, — думала Вероника по дороге в театр. — Дома, вот оно как. Поди ж ты, мой дом никак своим считает? Неужто думает, все будет по-старому? Неужто полагает здесь, у меня, остаться?..»

Потом, в театре, позабыла обо всем, смотрела на сцену, следила за игрой своих учениц, подмечая каждую, самую незаметную для постороннего взгляда оплошность, каждую, казалось бы, мелочь, на которую и обращать-то внимания нет смысла…

Домой вернулась не поздно, вдруг в середине второго действия почувствовала себя необычайно усталой.

Немудрено, порядком утомилась за эти годы, шутка ли, пятый год без отдыха, ни на какие курорты не ездила ни разу, а спроси ее, почему не ездит, остается сидеть дома, не знала бы, что ответить, вернее, ответила бы: неохота собираться, добывать билет на самолет или на поезд и потом адаптироваться на новом месте, а как пройдет несколько дней, всего лишь несколько дней, — и пожалуйте, заказывайте обратный билет. Что за memento mori, в самом деле! Нет, видно, это и есть старость, когда не хочется куда-либо двигаться с насиженного места, но вот, с другой стороны, усталость уже дает себя знать подчас, усталость и годы, годы…

Дома Настенька и Арнольд сидели в столовой, играли в подкидного дурака. Вероника высоко подняла брови:

— Ты вроде бы раньше не увлекался картами…

Арнольд смутился, худые щеки его порозовели, Настенька быстро сообразила, убрала карты со стола, метнулась на кухню ставить чайник и готовить ужин.

Потом разбросала на столе тарелки, чашки, в середине стола — свежий пирог с курагой, варенье в вазочке на высокой ножке и ушла к себе — не мешать им двоим вести свой разговор.

А разговор был непростой, тяжелый.

Вероника не стала его ни о чем спрашивать, он сам начал рассказывать о себе. Не везло бедняге, когда-то не заладилось у него, так и продолжало не везти дальше.

— Бог мой, — сказала Вероника сочувственно. — Ты же был такой талантливый, все тебе предсказывали блестящую будущность, я сама была уверена, ты станешь звездой первой величины.

— А в жизни вышло наоборот, звезда погасла, не успев вспыхнуть, — сказал Арнольд, притворно улыбнулся, не хотел, чтобы она его жалела, однако она сразу поняла: улыбка его абсолютно неискренна.