Еще одно слово было рождено войной — «трудфронт».

— Меня тоже посылают на трудфронт, — сказала я. — На днях поеду в Химки, тоже рыть противотанковые рвы.

— Выходит, мы с вами коллеги, — заметила Мария Аристарховна, она коснулась рукой своего ватника. — Нашлись добрые люди, выручили меня, раздобыли мне ватник: поверьте, самая удобная одежда для трудфронта.

— Мне тоже обещали достать, — сказала я.

Она приблизила ко мне лицо.

— Знаете, ведь меня не хотели посылать в Волоколамск, боялись, выдержу ли: такая старуха, вдруг, думают, свалится в дороге? Но я настояла на своем: чем я хуже других?

— Нисколько не хуже, — искренне ответила я, — даже намного лучше, наверно…

Еще прошло два года войны. Помню, зима в разгаре, неослабевающие, изо дня в день холода, деревья в Александровском саду трещат, схваченные морозом, птицы падают на лету, сраженные морозом насмерть.

И опять довелось встретиться с Марией Аристарховной, но только не на Арбате, а возле Библиотеки имени Ленина.

Она деловито шагала навстречу мне, вигоневый платок на голове, пальто, должно быть перешитое из военной шинели. Ресницы отяжелели от снега, худые щеки чуть порозовели. На этот раз сразу же узнала меня.

— Я теперь работаю в госпитале, на Новинском, — ответила она на мой вопрос. — Нет, не в штате, что вы, кто это такую старуху оформит в штат? Просто прихожу каждый день в госпиталь, в палаты, читаю раненым, если попросят, пишу за них письма, а то и просто беседую с ними.

— О чем же вы беседуете? — спросила я. Каюсь, некоторая насмешка, наверное, против воли послышалась в моем голосе, но Мария Аристарховна словно бы ничего не заметила.

— О многом. Говорим о жизни, я расспрашиваю о доме, о родных, которые остались где-то там, — она махнула рукой в белой, грубой вязки варежке. — У кого родные остались в оккупации, кому больше повезло: семья где-то в Сибири, на Урале, в Средней Азии, они мне рассказывают обо всем, и я им тоже о себе рассказываю.

— Что же вы рассказываете о себе? — спросила я.

Она ответила серьезно, даже, как мне показалось, грустно:

— Разве мне нечего вспомнить?

Мы расстались с нею. Она быстро пошла, почти побежала своей легкой, деловитой походкой к метро, а я пошла обратно, на Моховую.

Шла и думала о ней, вспоминала слова, сказанные когда-то Луговским:

«На таких, как Мария Аристарховна, земля держится…»

И вот мы встретились с нею опять, весною, в день девятого мая, сорок пятого. Казалось, весь город высыпал на улицу, никто, кроме самых малых и старых, не оставался дома, всех тянуло на бульвары, на проспекты, на Красную площадь.

Я шла Тверским бульваром, около памятника Тимирязеву увидела Марию Аристарховну. Она сидела на скамейке, как мне подумалось, одетая все в то же черное пальтецо, в котором некогда повстречалась нам с Луговским, только шляпки на голове не было, седые, гладко зачесанные волосы были открыты весеннему солнцу. Лицо ее показалось совсем маленьким, сморщенным, зато глаза стали вроде бы больше и шире.

Я подошла к ней. Сказала:

— С праздником, Мария Аристарховна…

Она вся просияла, улыбнулась:

— С праздником, самым что ни на есть великим…

Как отрадно было слышать ее чисто московское, ясное произношение, которое ни тогда, ни тем более теперь нечасто услышишь.

— Вот сижу, любуюсь, — она кивнула на проходивший мимо нескончаемый поток людей, — не могу вдосталь налюбоваться, очевидно, все они направляются на Красную площадь…

— Я тоже иду на Красную площадь, — сказала я.