И вдруг — Соня не смогла скрыть своего удивления — полная перемена декорации. Вика снова засмеялась, откинув голову, блестя зубами.

— Смотри-ка, а ты уже и вправду поверила? Вот чудак человек, честное слово! Тебя обмануть ничего не стоит. Неужели, думаешь, так оно все и есть? Да ты что?

Вика смеялась все громче, все заразительней, прохожие на улице оглядывались на нее, кто-то в ответ тоже засмеялся.

— Ну ты даешь, — усмехнулась Соня.

— Вот именно.

Вика глубже сунула руки в карманы плаща.

— Да ты что, дитя мое? Да у меня столько поклонников, что я никогда, наверно, не разберусь со всеми ими. С утра в выходной как начинает звонить телефон, так и не может остановиться до самого вечера, и все наперебой приглашают кто куда, мне остается только выбирать, куда бы пойти, и, поверь, чуть ли не каждый предлагает — будьте моей женой, чуть ли не каждый, но я ни в какую, очень надо закабалять себя, верно?

Глаза ее горели, щеки разрумянились. Она казалась одержимой одним, сжигавшим ее желанием — доказать свою удачливость, свою значимость, свой непроходящий успех у мужчин, успех, которым она подчас, по ее словам, тяготилась, но не могла начисто оттолкнуть от себя.

И Соня поверила ей и улыбалась, слушая Вику, рассказывавшую о своей интересной, захватывающей, яркой жизни, об интересных людях, окружавших ее, добивавшихся ее внимания, ее любви…

И только в вагоне метро, уже расставшись с Викой, им было в разные стороны — одной в Орехово-Борисово, другой в Сокольники, — Соня подумала, что она не знает номер телефона Вики, и вообще, кажется, никому в отделении этот номер не известен, как неизвестно вообще, имеется ли у Вики телефон и как она живет, как проводит время на самом деле…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В этот день Зоя Ярославна проводила занятия со студентами.

В белом, идеально выглаженном халате, в ушах длинные, обсыпанные бирюзой старинные, бабушкино наследство, сережки, она казалась ярче, привлекательней.

Утром, уходя на работу, глянула в зеркало, неожиданно понравилась самой себе, хотя и похудела, и побледнела, но лицо, как ни странно, кажется более свежим, молодым, а новая прическа — гладко причесанные, туго стянутые в узел на затылке волосы — бесспорно шла ей.

— Ну и что с того? — спросила вслух Зоя Ярославна, продолжая глядеть в зеркало. — Вроде бы неплохо выгляжу — и что же? К чему это все?

Порой она сама себе удивлялась. В сущности, прошло немало времени, пора бы уже привыкнуть, а она не могла. Ночами подолгу лежала без сна, вглядываясь в темноту широко раскрытыми глазами.

Иной раз начинала громко говорить — и за себя, и за него, Владика, благо была в комнате совершенно одна. Спорила, убеждала, доказывала, наконец, ругалась и замолкала, не убедив ни себя, ни его.

Часто, идя по улице, она ловила себя на том, что все время разговаривает с Владиком, пытается доказать ему его неправоту, неблагородство, неблагодарность.

«Так не поступают! — мысленно восклицала Зоя Ярославна. — Неужели ты не сознаешь свою подлость? Трусливую, непорядочную подлость?»

Он возражал:

«Каждая подлость всегда непорядочна».

«Твоя — особенно, — парировала она, — твоей нет прощения, нет и не будет!»

Она кипела от негодования, но и он не сдавался, спорил с нею, опровергая ее слова, даже злился, даже пытался ничего не отвечать, понимая, что это всегда особенно злит — молчание, но все-таки ей удавалось убедить его, и он униженно просил прощенья, он умолял ее забыть все его прегрешенья и начать жизнь с новой страницы.

«Начнем все сначала, с новой, чистой страницы», — говорил он, а она медлила, ничего не говорила в ответ…

Ах, это все была игра, глупая, смешная, детски беззащитная, никчемная игра.