«Твоя — особенно, — парировала она, — твоей нет прощения, нет и не будет!»

Она кипела от негодования, но и он не сдавался, спорил с нею, опровергая ее слова, даже злился, даже пытался ничего не отвечать, понимая, что это всегда особенно злит — молчание, но все-таки ей удавалось убедить его, и он униженно просил прощенья, он умолял ее забыть все его прегрешенья и начать жизнь с новой страницы.

«Начнем все сначала, с новой, чистой страницы», — говорил он, а она медлила, ничего не говорила в ответ…

Ах, это все была игра, глупая, смешная, детски беззащитная, никчемная игра. Никто ни с кем не спорил, никто никого ни о чем не просил, не умолял. Она была одна-одинешенька, наедине со своим горем, со своей неизбывной бедой, о которой, как ни старалась, никак не могла позабыть. И с Владиком она так ни разу не встретилась, и он ничего не сказал ей, не повинился и не объяснил, как это все получилось.

Студентов было всего семь, три девушки и четыре парня, все четверо из Сибири и с Дальнего Востока.

Самый способный, как считала Зоя Ярославна, был Юра Гусаров, сибиряк из Иркутска, коренастый, густые черные волосы, целая шапка волос, узкие темные глаза, тугая, желтоватая, чуть розовеющая на скулах кожа, немного похож на корейца, хотя исконный русский; большие, как бы взятые от кого-то чужого руки, крепкие ладони, длинные, ловкие пальцы.

«Вот это будет врач, самый настоящий», — часто думала Зоя Ярославна, глядя на Юрино всегда озабоченное, хмурое лицо, на его чуткие, ищущие пальцы, которые вдруг становятся очень спокойными, уверенными во время пальпации больного.

Характер у Юры был, как ей думалось, железный, тоже немаловажное качество, особенно для врача. Правда, говорили, что Юра излишне неравнодушен к женщинам, предпочитая постарше его самого годами и непременно блондинок. Если сумеет вовремя остановиться, перестанет чересчур увлекаться женщинами, то наверняка будет отличным, может быть, даже выдающимся врачом.

Они вошли все вместе в двенадцатую палату, Зоя Ярославна впереди, за нею студенты.

Больные, лежавшие на койках, разом приподнялись.

Приход врача, да еще со студентами, всегда событие, даже развлечение, особенно отрадное в нудной, тоскливой атмосфере больницы.

Зоя Ярославна окинула взглядом палату, остановилась на Бочкаревой, рослой, румяной толстухе, цветущей с виду, но на самом деле серьезно и неизлечимо больной. Бочкарева, надо отдать ей должное, к своим многочисленным хворобам относилась спокойно, не без юмора называя себя «мешок болячек».

Румяная, на щеках родинки, в вырезе ночной сорочки круглая, сливочно-белая шея, Бочкарева лежала, опершись на локоть, глядя в окно голубыми, как бы лишенными какого бы то ни было выражения глазами.

— Вот, — сказала Зоя Ярославна, — мы опять, Мария Петровна, по вашу душу…

Фаянсово-голубые глаза равнодушно глянули на Зою Ярославну.

— Ну что ж, — Бочкарева пожала наливными плечами, — извольте, я вся перед вами.

Зоя Ярославна села на стул возле ее постели, откинула одеяло, открылся большой, вздутый живот, выпиравший под тонкой тканью сорочки.

Бочкарева привычно, уже никого не стесняясь, подняла сорочку, студенты сгрудились вокруг нее, а она безмятежно глядела на свежие, молодые лица, не чувствуя себя униженной и не удивляясь: ей приходилось частенько лежать в больнице, так что осмотры студентов уже были ей не в диковинку.

«Наверное, такой вот и нужно быть, — думала Зоя Ярославна, поглядывая на Бочкареву. — Никого не стесняться, спокойно и безмятежно переносить все обследования. Быть покорной, предоставить событиям идти своим чередом…»

В то же время Зоя Ярославна продолжала терпеливо, заученными движениями ощупывать живот, печень, селезенку Бочкаревой.