Медея, однако, считала, что лечиться ей надобно только в столице. Своевольная, избалованная, она поминутно дергала врачей, сестер, требуя то жалобную книгу, чтобы написать подробную жалобу на холодность медицинского персонала, то настаивала, чтобы ее немедленно пропустили к главному врачу, то кричала на весь коридор, что немедленно выпишется и тут же отправится к самому министру здравоохранения и все, что полагается, ему доложит.

Больше всего она была обижена на Зою Ярославну: во-первых, за то, что Зоя Ярославна решительно воспротивилась принять от нее фрукты, во-вторых, Медея полагала, что ей не оказывают того внимания, которое она, по ее мнению, заслужила. Зое Ярославне уже не раз приходилось от нее слышать:

— Вы, дорогая доктор, ко мне не так относитесь. Совсем не так…

— Как же, вы считаете, я должна к вам относиться? — спрашивала Зоя Ярославна, стараясь говорить как можно более спокойно и сдержанно. — Как именно?

— Не так, — упрямо твердила Медея. — Лишний раз не зайдете, никогда не пропишете какого-нибудь редкого лекарства.

— Значит, вам не нужно редкое лекарство, — терпеливо поясняла Зоя Ярославна, но Медея не слушала ее, неслась дальше:

— Мой муж мне любое лекарство достанет, знаете, какой у меня муж? Он для меня что угодно из-под земли достанет, лишь бы мне на пользу!

В другой раз Медея начинала упрекать Зою Ярославну, почему ей не прописывают витаминные уколы для сердца, она так и выражалась: «витаминные уколы для сердца».

— Мне мой муж в каждом письме пишет: требуй уколы для сердца, самые витаминные, тогда быстро поправишься, — говорила Медея, темно-золотистые глаза ее обиженно блестели. — Другим делают, он пишет, а тебе что же? Чем ты хуже? Если нужно еще что-то достать, пишет, пожалуйста, с дорогой душой, может быть, доктору нужны каракулевые шкурки или еще что-то в этом роде, то нам не трудно, так и передай доктору…

Иной раз Зоя Ярославна не знала, что ей делать, хорошенько отругать Медею, или не реагировать на ее слова, или поговорить всерьез, объяснить ей, что так не следует ни говорить, ни поступать, что своими словами она обижает врача, но потом решила не обращать внимания: все равно Медея неисправима, говори не говори — ничего не поймет, ничем ее не убедить.

Когда Зоя Ярославна шла в ординаторскую, ей встретилась Альбина, сказала, смущенно шмыгая носом:

— Я знаю, вы на меня сердитесь…

— Сержусь, — подтвердила Зоя Ярославна. — Подумайте сами: как же так можно? В присутствии больных врач высказывает недовольство. И кем? Больной женщиной, кого он обязан лечить и пользовать! Нет, это недопустимо!

— Я знаю, — кивнула Альбина, некрасивое лицо ее сморщилось, словно она собиралась заплакать. — Так нельзя, я понимаю, но я ничего не могла с собой поделать, она такая ведьма, видать…

— Согласна, ведьма, ну и что с того? Мы, врачи, не имеем права осуждать ее, да еще публично, мы обязаны хранить известный нейтралитет, для нас с вами нет ни плохих, ни хороших, ни симпатичных, ни отталкивающих, для нас все равны.

— Полагаю, эта истина тебе известна еще с первого курса, — сказал подошедший к ним Юра Гусаров. — И вообще, крошка, перестань строить из себя этакую девочку-баловницу, мамину любимицу, хватит!

Голос его звучал строго, но глаза смеялись. Альбина поняла, он не сердится на нее, заулыбалась и вдруг почти похорошела, даже длинный нос как бы стал немного короче.

— Больше не буду, — улыбаясь, сказала она и быстро пошла, почти побежала по коридору.

Потом внезапно обернулась, подождала, пока Юра и Зоя Ярославна приблизятся к ней.