Потом внезапно обернулась, подождала, пока Юра и Зоя Ярославна приблизятся к ней.

— Ничего я из себя не строю, так и знай! Просто эта самая толстуха как-то меня разозлила вдруг… — Она опасливо покосилась на Зою Ярославну: — Знаю, знаю, врач не имеет права, буду стараться сдерживать себя, даю слово…

И, уже не оглядываясь, побежала вперед.

— Молодая еще, — снисходительно заметил Юра, провожая ее глазами. — Жареный петух еще ни разу не клюнул…

Зоя Ярославна невольно усмехнулась.

— Можно подумать, Юра, что вы намного ее старше, а на самом-то деле…

— На самом деле, — продолжил Юра, — я старше Альбины лет этак на сорок. Судите сами: отец — инвалид Отечественной войны, мать больна Паркинсоном, еще двое младших у нас, я им и папа, и мама…

Зоя Ярославна сочувственно слушала его.

— Вам, Юра, видно, досталось в жизни.

— Досталось, — согласился он. — А что делать? Как бы вы поступили на моем месте? Отказаться от них от всех? Уйти в общежитие? Жениться на какой-нибудь доченьке с отдельной квартирой и кейфовать себе на полную железку, а они как хотят?

Зое Ярославне захотелось обнять Юру или хотя бы дернуть его за прядь, спадавшую на лоб, совсем так, как она дергала Сережин вихор…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Даже спустя годы Вершилову порой снился один и тот же сон: чужие люди деловито, сумрачно ходят по комнатам дома. Дом принадлежит родителям Леры, и здесь он тоже живет, вместе с Лерой.

Чужие люди — судебные исполнители. После суда, когда тесть получил десять лет с конфискацией лично ему принадлежащего имущества, явились судебные исполнители, описали мебель, посуду, обстановку; трудились старательно, этого у них не отнимешь: раскрывали дверцы шкафов и буфета, заглядывали под кровати, придирчиво осматривали кухонную утварь, кастрюли, самовар, чайники, не гнушались даже корзиной для грязного белья, может быть, полагали, что там, внутри, спрятаны деньги или ценности?

Они не были сердиты, злы, свирепы, вовсе не желали ничего худого семье осужденного. Просто они выполняли привычную работу и больше никаких чувств — ни жалости, ни сострадания, ни, само собой, злорадства — к ним не испытывали. Вершилову думалось тогда, что они относятся к ним, к нему, к Лере и теще, так, словно это часть обстановки, только одушевленная. Разве когда-нибудь, кому-либо придет в голову, что вещи могут думать, переживать, чувствовать? Может ли, например, страдать шкаф или сервант? Или кровать с ночной тумбочкой?..

Во сне Вершилов силился сказать что-то, может быть, прогнать молчаливых пришельцев?..

В действительности все происходило внешне спокойно: судебные исполнители делали свое дело, Лера с матерью не произносили ни слова, и он, Вершилов, тоже молчал. А что, в сущности, мог он сказать?

Правда, где-то, в глубине души, жгло сознание некоторой своей причастности к махинациям тестя: ведь это он отвез чемоданы с награбленным добром, спрятал у своих родителей.

Только бы отец не узнал. Он бы никогда не простил ему этого.

Мысленно Вершилову виделось непримиримое лицо отца, слышался его голос:

— Как ты смел? Как ты мог так поступить?!

Мама, та не скажет ничего, не упрекнет, даже не спросит, что в этих чемоданах, зачем надо их прятать. А отец не простит. И Аська, сестренка, не простит, если узнает. Хорошо, что мама ничего не сказала ей. А если бы сказала, что тогда? Ведь Аська — страшная максималистка, хотя в молодости все непримиримы, категоричны. Это позднее с годами холодеет душа.

Он не подозревал тогда, что Ася все знает. Но, жалея его, не сказала отцу ни слова, ни отцу, ни ему, брату.

А отец так никогда и не узнал, что прятал чужие чемоданы у себя, в своем безгрешно честном доме.