Тогда, ночью, Вершилов неожиданно проснулся. Он спал на раскладушке, под старой яблоней, в углу сада. Было душно, ночь не принесла желанного облегчения, листья яблони прочно хранили дневной устойчивый жар.

Вершилов приподнялся на раскладушке, спустил ноги, с отрадой ощутив прохладу остывшей за ночь земли.

Перед его глазами сквозь ветви яблони светила далекая звезда. Казалось, она то гаснет, то вспыхивает с новой силой. Вершилов на миг сощурил глаза; тонкий голубоватый луч, искрясь и переливаясь, мгновенно протянулся от самого неба до земли, разрезав темноту и покой затихших в ночи ветвей.

— Так как же, — громко проговорил Вершилов, словно бы обращаясь к кому-то рядом, — удалась ли жизнь?

Интересно, почему отец задал ему этот вопрос?

И какого ответа он ждет от него? Разумеется, одного — правды, какая бы она ни была. Одной только правды, ничего другого…

Сейчас, ночью, Вершилов продолжал мысленно разговор с отцом, так и оставшийся неоконченным.

Он хотел стать журналистом, но стал врачом. И не жалел об этом.

Вспоминая позднее, как оно все произошло, он во всем винил Никодимыча. Или, вернее, благодарил его, потому что, если бы не Никодимыч, вряд ли он стал бы врачом.

Тогда заболела Ася, болезнь Боткина. Никодимыч поставил диагноз, сказал напрямик:

— Советую не отдавать в больницу, девчонка балованная, от больничной обстановки с ума сойдет, попытаемся лечить дома.

Мама сказала:

— Конечно, только дома, никакой больницы!

— Может быть, соседи будут против? — спросил отец. Никодимыч сказал:

— А ты не говори никому. Понял?

Отец промолчал, Никодимыч снова спросил:

— Отвечай, правдолюбец, понял?

— Понял, — помедлив, ответил отец.

Соседи так ничего и не узнали за все время Асиной болезни, а болела она больше месяца.

Никодимыч бывал каждый день, с утра. Иногда приходил и во второй раз вечером. Осматривал, выстукивал, выслушивал Асю, прописывал новые лекарства, уколы, различные витамины, каждый раз строго требовал — следить за питанием, соблюдать самую что ни на есть строгую диету; Ася так ослабела, что приходилось ее кормить с ложечки, мама не отходила от нее, стоило маме отойти, Ася, словно маленькая, начинала хныкать.

— Дай маме отдохнуть, — сказал Виктор. — Погляди на нее, она с ног падает.

— Тогда ты сиди со мной, — приказала Ася. За время болезни она стала непохожей на себя, капризной, требовательной, чуть что не по ней — сразу в слезы.

Никодимыч, приходя к ним, советовал:

— Будь с нею как можно более терпеливым…

— Мне кажется, еще немного — и я взорвусь, — говорил Виктор.

Никодимыч укоризненно поднимал кверху редкие брови:

— А это уже из рук вон плохо. Помни, главная добродетель врача — терпение.

— Так это ж врача, — возражал Виктор. — Я-то не врач.

— Сейчас ты врачуешь ее, — отвечал Никодимыч, — стало быть, в известной степени врач. Призываю тебя еще раз: не забывай о терпении.

— Ладно, не забуду, — обещал Виктор.

Тот день, когда Ася встала на слабые свои, подкашивающиеся на каждом шагу ноги, должно быть, он никогда не забудет. И мама не могла позабыть. Ася — бледная, белки глаз лимонно-желтые, руки словно палочки, вытянувшаяся, худющая, едва переставляя ноги, шагала по комнате, а он, Виктор, держал ее слабенькую ладонь в своих крепких и сильных пальцах.

— Так, — учил он, — еще шаг, вот, как видишь, ты умеешь ходить…

— Умею, — вздыхала Ася и останавливалась, потому что у нее решительно не было сил.