А отец так никогда и не узнал, что прятал чужие чемоданы у себя, в своем безгрешно честном доме. И хорошо, что не узнал…

Однажды случился у Вершилова с отцом разговор, было это незадолго до смерти отца.

— Скажи, Витя, — спросил отец, — как ты считаешь, твоя жизнь удалась?

Отец никогда не спрашивал его об этом, а тут спросил почему-то.

Было это на даче у Никодимыча, отец и мама обычно жили у него в Опалихе, и Виктор иногда ездил проведать стариков.

Ездил он один, без Леры, Лере Никодимыч был не по душе, и дача его ей не нравилась.

— Тоже мне дача, — презрительно говорила она. — Скорее сельской баней можно назвать этот жалкий домишко, а участочек — курице пройти негде, право же, у нас, в Черкизове, и то было попросторней…

Дом в Черкизове, к счастью, был на имя тещи, и его потому не конфисковали. Спустя годы дом пошел на слом, Вершилову с семьей дали неподалеку от их прежнего жилья, на Большой Черкизовской, двухкомнатную квартиру в новом панельном доме. А теща поселилась в однокомнатной квартире, на Семеновской площади. Тут Вершилов сумел настоять — не желал жить вместе с тещей.

— Только отдельно, иначе я не согласен…

И Лере пришлось уступить ему. По правде говоря, ей тоже хотелось, чтобы мать жила не с ними, а сама по себе, у старухи в последнее время сильно испортился характер.

В ту пору у них уже росли две дочки, Валя и Наташа, которую с детских лет в семье называли Тузик.

Вершилов говорил о себе:

— Я словно Пушкин, трехбунчужный паша, в семье три дамы, жена и две дочки, а мужиков только я один. — И тут же добавлял: — На этом, как понимаете, кончается мое сходство с Александром Сергеевичем.

…Отец выжидательно смотрел на него, а Вершилов не знал, что сказать. Что можно было бы ответить не только отцу, но и самому себе, не кривя душой?

Он знал: отец считал, что его, отца, жизнь удалась.

— Я всегда оставался самим собой, — говорил отец. — Это, по-моему, самое главное в жизни — оставаться самим собой, не притворяться, не лицедействовать, не играть какую-то несвойственную себе роль, одним словом, не лгать, а говорить только то, что думаешь.

— И ты никогда, ни разу не покривил душой? — спросил как-то Виктор. — Ни единого раза?

Отец ответил не задумываясь:

— Ни единого раза. Конечно, если не считать святой лжи, когда пришлось долгие месяцы скрывать правду от отца, твоего деда, он тяжело болел и, хотя сам был врач, никак не желал поверить в то, что у него именно та болезнь, от которой он лечил людей. Я, зная все, лгал ему все время.

— И больше никогда, никогда не солгал, даже в какой-нибудь мелочи? — спросил Виктор. — Ну, в такой, житейской, обычной…

— Что ты называешь обычной, житейской мелочью? — спросил отец.

— Ну, например, девушка спрашивает тебя, хороша ли она собой, и конечно же ожидает твоего восторженного ответа, а ты, вместо того чтобы рубить ей сплеча, дескать, вы, уважаемая, рыло рылом, обсыпаешь ее комплиментами: «Ах, до чего вы прекрасны, ах, вы неповторимы…»

Отец усмехнулся:

— Такого никогда не случалось.

— А если какой-нибудь писатель подарит тебе свою книгу и настойчиво ждет твоей оценки — что-то ты скажешь, ты бы мог сказать: знаете, мне не понравилось то, что вы пишете?

— Мог, — ответил отец, — конечно же мог.

— Даже если бы ты знал, что своим ответом ты можешь обидеть, что бы ты выбрал? Правду или святую ложь?

— Все равно: правду и только правду, пусть даже обидную, а вот эта самая ложь, о которой ты говоришь, отнюдь не святая.